Станислав Зверев

Война Всеволода Кочетова (П.Н. Краснов и 1941 г.)

Национализм в СССР. Часть 3.

Стр. 1

Особое внимание советского писателя к личности генерала Краснова исходит из весьма отдалённых времён, ещё до того, как в СССР стало поднимать голову новое поколение монархистов, которое народилось после революции и Гражданской войны.

В 1934 г., в день открытия первого съезда советских писателей, когда В.А. Кочетов работал агрономом Красногвардейской МТС, в Гатчине, переименованной тогда в Красногвардейск, в газете «Красногвардейская правда» опубликовали первое стихотворение Кочетова «Дозор».

Редактором газеты, осуществившей для Кочетова первую публикацию рядом с именами Михаила Шолохова и Алексея Толстого, был Семён Лазаревич Каминер (редактор в 1933-1937 и 1946-1952). Кочетов вспоминал, что получил вторую премию размером в 75 рублей за победу в литературном конкурсе, но не пожелал рассказать, что первое же его вступление на литературное поприще началось со скандала.

Московская «Правда» 16 июля 1934 г. напечатала на всю страну статью «Литературные Магнитострои за восемь дней», где подвергла разгрому скоропалительно устроенный и плохо подготовленный литературный конкурс, лауреатом которого стал Кочетов http://gtn-pravda.ru/sobyitiya-i-faktyi/

Вся дальнейшая литературная жизнь Кочетова будет проходить в окружении скандальной критики. Из серой массы не стоящей внимания советской литературы стоит вновь выделить Кочетова, ибо он не работал как все и не писал как все. Его нестандартная въедливость и нелицемерная борьба за идеалы носили его от одного конфликта к другому. Кочетова не назвать карьеристом и приспособленцем, вступающим в партию из корыстных целей.

В другом месте Кочетов вспоминает о дальнейших газетных публикациях перед 1939 г., когда «Крестьянская правда» вошла в «Ленинградскую правду»: ««Крестьянская правда» просила тогда к одной из очередных годовщин разгрома белых под Петроградом написать очерк. Я объездил, точнее, обходил пешком район Красногвардейска, Красного Села, Пулково, Александровской, Детского Села – ныне Пушкина, многих сёл и деревень. Стоял перед намогильными столбиками, разбросанными вдоль наших пригородных дорог, шёл путями разных полков и эскадронов, из которых состояли войска Юденича и Родзянки, отыскивал отметины тех далёких и героических времён».

Ещё в довоенное время Кочетов сверхусердно отнёсся к полученному заданию и углубился в историю борьбы с Белыми войсками, которую позднее изобразит в романе «Угол падения».

Собранные в сборнике «Улицы и траншеи» воспоминания Всеволода Кочетова впервые были опубликованы в журнале «Октябрь» в 1964 г. В них описаны дни войны и отступлений 1941 г. под Ленинградом.

В этих очерках не может не бросаться в глаза неистовое стремление автора объединить историю походов Краснова и Юденича с наступлением немцев в 1941 г.

Аналогии проводятся с первых же страниц, как только кончается предисловие с предупреждением писателя: быть может, «та война, о которой я хочу рассказать, окажется уж очень субъективной».

Так и есть. Едва успел начаться очерк «Зарева по горизонту», а Кочетов уже не может обойтись без Краснова:

«За вокзалом сразу же начинается город. Когда-то его называли Гатчиной, потом он был переименован в Троцк, а теперь вот – Красногвардейск. Только у железнодорожной станции Красногвардейска название всегда оставалось прежнее: Гатчина. Да, Гатчина, так памятная со времён революции и гражданской войны. Отсюда, из Гатчины, рука об руку начинали свой марш на красный Питер генерал-монархист Краснов и социалист-революционер Керенский, марш, который закончился тем, что генерала взяли в плен и он был доставлен в Смольный, а «революционер» поспешно переоделся в том вот дворце, может быть, ещё во что-то из гардеробов вдовой императрицы Марии Фёдоровны и, путаясь в юбках, бежал по дороге на Лугу до автомобиля, который поджидал его за железнодорожным переездом.

Они, тот генерал-рубака и тот бывший бесславный премьер Временного правительства, годы спустя исписали пуды бумаги, понося друг друга и обвиняя один другого в том, что поход провалился» [В.А. Кочетов «Улицы и траншеи: записи военных лет» М.: Воениздат, 1984, с.6-7].

Кочетов поддался легенде о женском платье, явно преувеличивает пуды статьи или брошюрки Керенского «Гатчина» и нескольких глав «На внутреннем фронте» Краснова. Причём Краснов никогда не думал обвинять Керенского в неудаче: слишком несопоставимы противостоящие силы. В отличие от самодура Корнилова, Краснов понимал, что может рассчитывать не на свой авторитет, а на поблекшее обаяние Керенского, и главное: на его официальные правительственные и верховные полномочия.

Но сколь же эксцентрично такое начало воспоминаний о дне 6 июля 1941 г. в Гатчине – в день, когда немцы захватили Остров за Псковом, откуда в действительности начался поход Краснова через Гатчину и Царское Село. 9 июля был уже захвачен и Псков.

Только отрапортовав о Краснове, Кочетов отдаётся личным воспоминаниям о пережитой коллективизации в Красногвардейской МТС, о жизни в Мариенбурге.

В следующий раз Кочетов вкладывает мысль о Краснове в уста бригадного комиссара Мельникова, проинтервьюированного корреспондентами «Ленинградской правды»: «Фронт сокращается и возле Ленинграда уплотнится очень сильно. На каждом километре фронта окажется в несколько, во много раз больше войск и оружия – пулемётов, миномётов, пушек. Там немцу будет устроена настоящая мясорубка. Вспомните прошлое. Как бодро ходили на красный Питер Керенский и Краснов, а позже генерал Юденич. Докуда они дорывались? До Царского Села, до станции Александровская, до Пулковских высот. Верно?» (с.77).

Бригадный комиссар не только вторит мыслям Кочетова, он разбивает авторитет Клаузевица, к которому обращались советские журналисты за ободряющими мыслями о благих последствиях отступлений.

Биение мысли Кочетова толкало его на обращение к огромному множеству литературных источников.

Подобно Н.Н. Головину, Кочетов ставит нерешаемую проблему определения военного дела как искусства или науки, склоняясь более к науке в её синтезе с искусством.

Кочетов смеет затрагивать и самые острые темы о причине последовательности поражений 1941 года. Сталин официально объявил такой причиной неожиданность нападения мобилизованных сил противника.

Вот как передаёт мнение Мельникова сталинист Кочетов: «Неожиданность – одно, – сказал, досадливо морщась, бригадный комиссар, – а внезапность – иное. Наверху, – повторил он, – возможно, преувеличивали прочность договора с Гитлером».

В ответ Кочетов высказал: «Но одно же другому не помешало бы: можно было верить и в договор, а тем временем и самим накапливать войска у границ» (с.77).

Общение дошло до опасной черты, и бригадный комиссар поспешил отложить разбирательство до победы, ибо признание, что накопление войск у границ не остановило Хитлера, наводило на ещё более значительные выводы в плане критики верхов, которой сталинист Кочетов оказывается не чужд.

Кочетова не удовлетворяет официальное объяснение внезапностью. Хотя советские военные теоретики часто не считали труды Клаузевица вполне научными, Шапошников продолжал на него опираться в «Мозге армии», отрицая значение «нечаянности». В том числе и по текущим данным: «При современных средствах разведки одним государством военной подготовки другого нельзя говорить о какой-то политической внезапности» [Б.М. Шапошников «Воспоминания. Военно-научные труды» М.: Воениздат, 1974, с.518].

Кочетов перечисляет прочитанное им в количестве, далеко не обязательном для обычного корреспондента. Это было проявлением всегдашнего стремления Кочетова к серьёзным обоснованиям рассуждений.

В одной охапке: два тома Клаузевица, очерки Ф. Меринга, «Канны» Шлиффена, «Некий Кокенгаузен с его «Вождением войск» – и он в связку взятого мною в кингисеппской библиотеке».

Даже из советских публикаций Кочетов мог узнать, что в 1918 г. Кохенгаузен представлял Германию на Дону при атамане Краснове, а в эмиграции Краснов некоторое время проживал в его имении. Но настолько эрудиция Кочетова не распространялась, . О том же, что именно Кохенгаузен уговорил Краснова переехать в Германию из Сантени в 1937 г., Кочетов знать не мог. В сентябре-октябре 1939 г. Кокенхаузен недолгое время был комендантом Варшавы и покровительствовал русским эмигрантам.

Очерки Кочетова выдают его неудовлетворённость официальным советским информационным пространством. «История – это видимость науки. Есть политика, и к ней имущие власть во все века подгоняли и подгоняют факты прошлого» («Улицы», с.200). Это любимая отговорка людей, не желающих разбираться в сложных результативных исследованиях и выносящих суждения по противоречивым поверхностным поучениям. Отрицать научный характер истории могут и те, кому попросту не нравятся выводы науки. Для советской эпохи недостоверная подгонка очень характерна и недовольство ею естественно.

Кочетов передаёт эти смелые слова своему собеседнику, речь в них ведётся как будто о далёком прошлом, вплоть до древних папирусов. В СССР такую подгонку для всех времён прошлого достаточно справедливо декларировал историк М.Н. Покровский, но Кочетов, записавший якобы не свои слова, а некоего старого ленинградского учёного, отлично понимал, что, начиная с того же Покровского началась новая подгонка под интересы нынешних власть имущих.

И Кочетов тогда прибегает к приёму, дозволенному немногим привилегированным учёным, он хочет оправдать коммунистические идеи, отталкиваясь от принципиальной неправоты её противников и для этого обращается к несоветским источникам, хочет утвердить своё мировоззрение на них, т.к. свои подогнанные данные не всегда надёжны: в этом ему довелось убедиться на трактовках эпохи Сталина.

Кочетов вынужден сравнивать сокрытие Совинформбюро полных цифр потерь с недостоверными данными древних летописей о малых потерях Александра Невского. К подобным оригинальным приёмам не раз будет прибегать Кочетов для попытки отнесения пороков СССР на человеческую природу, перенося их с советской идеи. Это будет не очень-то убедительно, ибо СССР базировался на гуманизме, и получалось, что это не самая лучшая идейная основа.

Выбор для примера Александра Невского связан со сменой торжествовавшего ещё в начале 1930-х классового подхода в изображении князя в качестве угнетателя народа. В дальнейшем западники будут обвинять Александра Невского в коллаборационизме – сотрудничестве с восточным оккупантом. Действительно, продолжается спор о достоверности летописей и их подлинном смысле. Наиболее взвешенным представляется оправдание действий святого князя, выбравшего эффективные средства защиты от агрессии [К.Ю. Резников «Русская история: мифы и факты. От рождения славян до покорения Сибири» М.: Вече, 2012, с.152-160].

Одобрение вынужденного сотрудничества с одним из врагов при условиях двойной оккупации как меры спасения русской цивилизации поучительно и для сопоставления с мотивами действий Краснова в 1940-е, при всей фактической разнице обстоятельств.

Кочетову пришлось заночевать в домике на окраине Ямбурга, переименованного в Кингисепп. Виктор Эдуардович Кингисепп 1888 г.р., в 18 лет вступил в РСДРП. После победы революции работал в чекистском трибунале, эстонская полиция расстреляла его в 1922 г. В РФ город, чьё прежнее название имело древние новгородские корни,  по-прежнему носит имя чекиста, символизируя подмену русской культуры советскими оккупантами и их наследниками.

Следующий эпизод из военных очерков В.А. Кочетова отлично показывает, почему этому корреспонденту суждено было стать одним из лучших советских писателей, а не обычным воспроизводителем стандартных газетных трафаретов, которым не дано дожить ни в чьей памяти до следующего дня.

Выбранный Кочетовым домик оказался полон клопами.

«За обоями просто кишело. Но там оказалось и нечто такое, от чего можно было позабыть обо всём ином, в том числе и о клопах.

Михалев отправился досыпать в машину, к Бойко. А я сказал, что лягу на столе.

Но я не лёг [!], а принялся отдирать обои дальше [!]. Они были наклеены слоями – слоёв десять, двенадцать. Их в своё время смазывали мучным клейстером, и эту смазку когда-то ели мыши и тараканы: вся бумага была в дырьях.

Обои переслаивались газетами. Старыми, рыжими газетами. «Красной газетой», «Крестьянской правдой», ещё дальше в слоях шла «Петроградская правда», а за ней замелькали неведомые мне газетки гражданской войны. На их обрывках я прочитал какие-то хвалебные слова о «батьке» Булах-Булаховиче, вступившем в Псков, о выпуске новых денег «правительством» Северо-Западных областей России и с подписью генерала Юденича; попалась даже листовка, сохранившаяся от мышей и тараканов, строки которой я переписал в свой корреспондентский блокнот» («Улицы», с.45).

Под отодранными обоями в чужом доме Кочетов затем нашёл приклеенные листы из воспоминаний А.П. Родзянко о Северо-Западной Армии.

«У меня в блокноте драгоценнейшие записи. Посмотрим, насколько точно немцы будут придерживаться маршрутов, много лет назад проложенных для них белогвардейцами».

Вот что выделяет Кочетова из множества корреспондентов и мемуаристов. Он не рассматривает настоящее изолированно, его описание поражений 1941 года имеет историческую глубину, событийные параллели, от Александра Невского до Краснова и Юденича.

Белые, по убеждению Кочетова, воевали «против своего родного народа» (с.46). Вообще-то в ходе гражданской войны любая из двух и более сторон воюет против народа, т.к. уже нет единого народа.

Ещё более зыбки антимонархические представления Кочетова: Александровский дворец в Царском Селе – «эталон обывательщины, мещанства». «Кабинет Николая – кабинет не государственного человека, а дельца, промышленника. Особенно характерна спальня царской четы – вся в иконках от пола до потолка» (с.130) Иконки и мещанство, обывательщина, промышленность? Вздорные фантазии – единственное, что Кочетов имеет против Царской Семьи. Ну и, конечно, записки Г.Е. Распутина с просьбами оказать кому-то помощь. Кочетов даже не замечает, какой контраст получает с обликом Царской Семьи и её окружения оставшийся после революции «мавзолейчик», место похорон Распутина, по-прежнему «весь в неприличных надписях – полная энциклопедия от фундамента до макушки. Кто гвоздём выцарапывал, кто какой-то краской, бывало, мазнёт, химическим карандашом выслюнит, а кто и штык пускал в дело» («Улицы», с.96).

Г.Е. Распутин в деревне.

Вот где действительно не только безыдейная обывательщина, но и агрессивная, антикультурная активность революции. Цари оставили после себя дворцы – шедевры зодчества, живописи, искусства, вплоть до упомянутой Кочетовым янтарной комнаты, которая досталась немцам, не стали «сдирать янтарь со стен». Революция оставила – осквернённое захоронение. Такими же матерными надписями солдат революции был исписан Ипатьевский дом, когда в Екатеринбург вступили белые войска.

«Писать начали ещё тогда, летом [?], после февральской революции, те солдаты, которые караулили арестованную в Александровском дворце царскую семью».

Воспользовавшись напоминаем Кочетова, ещё раз обращу внимание на белофевралистские вымыслы, распространяемые малоосведомлёнными лицами, с трудом вникающими в значение отдельного чужого спорного текста и сверх того его же перепутывающими.

Начиная с книги «ОГПУ против РОВС» А.С. Гаспаряна (2008) и вплоть малоосмысленных суждений нынешнего координатора центра «Белое дело» О. Шевцова (2014), не прекращаются невежественные попытки изобразить Корнилова спасителем Царской Семьи. Все эти легенды исходят из одного источника – очерка В.Ж. Цветкова «Лавр Георгиевич Корнилов» (около 2007 г.). Этот текст точно не датирован, но именно к этому времени его использовал  в «ОГПУ против РОВС» А.С. Гаспарян, состоявший тогда в «Белом деле», а теперь, подобно Кочетову в 1969-м, сочиняющий публичные доносы на «национал-предателей», идейных последователей П.Н. Краснова. К 2008-му году, по моей памяти, очерк В.Ж. Цветкова уже рекламировался в Интернете тем же Гаспаряном.

Этот текст отличается от одноимённого очерка В.Ж. Цветкова в «Вопросах истории», где эпизод, касающийся ареста Императрицы, был изложен так: «Именно Корнилову пришлось, по должности, исполнить постановление Временного правительства об аресте царской семьи, и он сделал это в дерзкой, вызывающей манере» [ВИ, 2006, №1, с.63].

Ссылка на одного С.В. Маркова была, действительно, недостаточна. Поэтому в расширенном очерке обвинение в грубости скорректировано другими свидетельствами. Если использовать проигнорированные Василием Цветковым воспоминания Юлии Ден «Подлинная Царица», можно увидеть отсутствие грубости в непосредственном общении, что не исключает сделанных Корниловым позже довольно частых оскорбительных и глупых высказываний по адресу Царицы.

«Государыня встретила его в одежде сестры милосердия и искренне обрадовалась, увидев генерала, пребывая в заблуждении, что Корнилов расположен к ней и ко всей её семье. Она жестоко ошибалась» (Ю.А. Ден).

Но В.Ж. Цветков не остановился на исправлении допущенных им в 2006 г. ошибок и допустил новый перехлёст в сетевой публикации: «Переводя режим охраны в ведение штаба Петроградского военного округа Корнилов, по существу, спасал Царскую Семью и от бессудных действий и самочинных решений взбунтовавшегося местного гарнизона и от «самодеятельности» петроградского Совета».

Зная каждый использованный В.Ж. Цветковым источник, от дневников Императрицы Александры до показаний Е.С. Кобылинского, а также некоторые не использованные свидетельства очевидцев, следует сделать единственный вывод: это всего-навсего режим охраны арестованных. Нет ни одного факта спасения, ни одного свидетельства о таковом.

Воображаемое спасение хорошо бы отличать от настоящего спасения. Выдавать бесчисленные вероятности, слухи и предположения за реальный факт спасения, значит лишний раз плодить белофевралистские фантазии.

С.П. Мельгунов: «Можно сделать определенный вывод – никаких кровавых лозунгов в смысле расправы с династией никто (разве только отдельные, больше безымянные демагоги) в первые дни в массу не бросал. В массах не было заметно инстинктов «черни», жаждущей мести и эшафота»,

«никакой специфической атмосферы цареубийства в первые дни революции не было – это плод досужей фантазии некоторых мемуаристов» («Судьба Императора»).

И ещё превосходный отрывок оттуда же: «По корниловской инструкции караул во дворце впредь должны были занимать по очереди все запасные полки и батальоны гарнизона. От бывшего «собственного конвоя» должны были назначаться только конные дозоры для охраны Царского Села и его ближайших окрестностей, посты от «дворцовой полиции» немедленно снимались. Это распоряжение, по-видимому, прошло не совсем гладко, – представитель Исполн. Ком., совершивший через день вооруженный рейд в Царское Село (об этом дальше), рассказал в воспоминаниях, со слов царскосельских стрелков, что они «чуть не с боя заняли караул»».

Существующие исследования не оставляют места фантазиям о том, будто только режим Корнилова был способен на охрану Царицы, а уж тем более о том, будто Корнилов кого-то там спас.

Напротив, новый Корниловский «караул принадлежал к тому составу 2-го стрелк. полка, на революционность которого возлагали надежды», по сравнению с караулом до Корнилова, который запросто бы справился со смехотворной угрозой со стороны Мстиславского.

Как выразился Мельгунов: «Разыгралась довольно дикая и глупая трагикомедия» (рейд Мстиславского) – она ни в какой мере не свидетельствует о спасении кого-то Корниловым.

Условно можно писать, что любая охрана ежедневно “фактически” спасает любое имущество или любых лиц, которых она охраняет, но надо хорошо понимать разницу между таким “фактическим” спасением и реальным спасением каждой охраной.

Стр. 1 (2) (3) (4) (5)

Предыдущая часть серии статей "Национализм в СССР": "Всеволод Кочетов. Атака на монархистов".