Станислав Зверев
Война Всеволода Кочетова (П.Н. Краснов и 1941 г.)
Национализм в СССР. Часть 3.
Стр. 2
После «Заревы по горизонту», которая стартует с напоминаний о походе Краснова, второй очерк Кочетова «Вокруг Ленинграда становится тесно» начинается с мыслей о Юдениче: «если немцы вырвутся к Молосковицам, Кингисепп окажется под угрозой окружения; а в другую сторону для них будет открыт путь на Волосово, на Гатчину, тот самый, каким здесь хаживали когда-то белые генералы, тот путь, по которому от Нарвы до Гатчины катался пульмановский салон-вагон Юденича» («Улицы», с.61).
На протяжении этого второго очерка вновь появляется генерал Краснов.
Его вспоминает Кочетов после посещения Александровского дворца и своих фантазий о Династии Романовых.
«Из Баболовского парка вышел на шоссе к Красногвардейску. Впереди громыхало, горело, плавало в дыму. По этой дороге в ноябре 1917 года в дружном единении Краснов и Керенский шли штурмовать революционный Петроград. Краснов так написал о своём соратнике тех дней: «Сзади из Гатчины подходит наш починенный броневик, за ним мчатся автомобили – это Керенский со своими адъютантами и какими-то нарядными экспансивными дамами… их вид праздничный, отзывающий пикником».
Они вошли тогда в Царское Село, и Краснов даже свой штаб расположил в служебном корпусе дворца Марии Павловны, но просидели оба вблизи Петрограда очень недолго. И вот снова что-то чёрное, ревущее движется на нас по этой же самой дороге» («Улицы», с.130-131).
Революционному сознанию свойственно было видеть в Белом Движении слепящую тьму. Но носители такового, чья жизнь в СССР не задалась из-за идеологических расхождений с генеральными линиями, потом раскаивались.
15 октября 1919 г. из Царского Села Иванов-Разумник писал про армию Юденича: «Надвигается опять «белое» – то есть чёрное, и надвигается на «чёрное»». Семь лет спустя он уже приветствовал взрыв белогвардейцами партийного клуба в Ленинграде, а до того, летом 1917 г., всё опасался, что победят Бердяев и Кокошкин, расхваливал большевицкую массу (якобы «лучшие и самоотверженные люди» были рядом с ним 26-28 октября 1917 г. в Смольном, а днями после в Царском Селе против Краснова), чего не мог сказать о партийных вождях [Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб.: Феникс, 1998, с.122, 137, 185].
Психологически ухватив ревущую черноту, Кочетов ошибался, начиная изображать нечто менее расплывчатое. Примерами литературных вымыслов Кочетова можно назвать не имеющее документальных аналогов высказывание, приписанное в романе жандарму Владимирову: «Некоторые генералы, например, генерал Краснов, выражают недовольство тем, что мы не даём в их распоряжение ни одного автомобиля». Краснов всюду выражал пристрастие к лошадям, осуждал моду на автомеханические разъезды военного начальства и потому едва ли требовал себе автомобили, особенно при его скромном статусе при Юдениче, без конкретных нужд.
Несуразен и следующий вымысел про дворец в Царском Селе: «Во время боёв с кавалеристами Краснова кое-что в особняке попортило осколками снарядов, пулемётными очередями, винтовочными и револьверными пулями. Сетью трещин покрылись огромные зеркала в золочёных рамах на мраморной лестнице. Лепные амуры на потолках потеряли кто руку, кто ногу» [В.А. Кочетов «Угол падения» М.: Молодая гвардия, 1968, с.176, 373].
Можно подумать, будто бои с револьверными и винтовочными выстрелами велись кавалеристами Краснова прямо во дворцах. Ничего подобного не наблюдалось, и если значительные повреждения когда и возникли, то от случайных разрывов снарядов, вылетевших из-под Пулково или от революционных грабежей.
«“Вешать, вешать, вешать!” – стучали решительно колёса», – в очередной раз сочиняет Кочетов: «Юденич мечтал в своё время на каждом петроградском фонаре повесить по большевику. Был даже произведён приблизительный подсчёт фонарей в городе. По аппетитам белогвардейцев получалось, что петроградских фонарей недостаточно для должной расправы» («Улицы», с.134).
Давний предшественник Кочетова, основатель журнала «Октябрь» Семён Абрамович Родов в 1923 г. как-то вякнул ещё и не такое. В науку всем своим последователям в статье «Эстетическая критика как орудие классовой самозащиты» он объявил о призывах Зинаиды Гиппиус «перевешать всех [!] рабочих и крестьян» [«Критика 1917-1932 годов» М.: АСТ, 2003, с.93].
Тут уж не хватит не только фонарей, но и крючков, вешалок и попросту верёвок.
Кочетов явно усвоил уроки Семёна Абрамовича по приёмам эстетической критики классовых врагов.
Но, помимо расправ воображаемых, Кочетов находит нужным вписать в память об отступлениях 1941 г. осуждение настоящих советских преступлений: «подошёл 1937 год, ежовцы принялись перетряхивать старые дела и папки». Правильнее бы сказать: чекисты, коммунисты, сталинцы – для тоталитарной системы это характерней, чем «ежовцы». Разве хоть кто-то использует выражение «гейдриховцы»? Нет: гестаповцы, эсесовцы, нацисты, хитлеровцы. Так и надо проводить аналогии.
1 октября 1966 г. А.И. Пантелеев писал, что директор издательства «Детская литература» Морозов предлагал ему использовать понятие «культ личности», т.к. ежовщина – «понятие не научное, этого слова нет ни в одном партийном документе».
Научность тогда зависела от бумажек партаппарата. Следует точнее сформулировать, что культ личности заключается исключительно в формировании ложных представлений о гениальном величии генсека, вождя, отца и пр. Массовый террор исходит не из культа личности или произвольного самоуправства Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, а из идеологии коммунизма, воплощаемой всей советской системой.
Кожинов в полемике с Сарновым не зря ссылался на суждение Бухарина: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов… является методом выработки коммунистического человека из материала капиталистической эпохи». Находят много таких суждений Бухарина, подвергшегося указанной методике коммунистической выработки [Ю.М. Сушко «9 жизней Якова Блюмкина» М.: Центрполиграф, 2012, с.104].
Ежовцев Кочетов называет: «кучка тех, кто творит беззакония, прикрываясь именем партии» («Улицы», с.116). И это столь же верно, как сказать: кучка гейдриховцев прикрывала именем НСДАП свои преступления. А ведь современные сталинисты вслед за Кочетовым используют такие трагикомические подтасовки.
Кочетов и здесь попытался вывернуться по методу «Александра Невского»: найти исторические аналогии. Вот что вышло:
«В последние годы немало появилось таких бдительных старичков, гонявшихся за славой доморощенных пинкертонов. За соседями подглядывали в коммунальных квартирах, в замочные скважины лезли, даже содержимое кастрюль исследовали на кухнях: дескать, по средствам ли живут соседи. Когда-нибудь, когда вскроют сейфы недавних ежовских времён да поднимут архивы, сколько обнаружится негодяев – добровольцев «разоблачения» – и стариков и не стариков. Эта мерзость досталась нам в наследство от гнилого российского общества. Мне попалась однажды на глаза книжечка П.П. Заварзина» (с.117).
Заварзина в СССР не издавали, Кочетов опять ссылался на недоступный советским читателям источник, доставшийся ему значительно позже окончания войны. По Заварзину, передал Кочетов, доносы писали неудачники, и к материалам доносов, как хорошо знали и поучали жандармы, «надо относиться особенно критически».
Кочетов отсюда выводит собственную философию 1937 года: «мерзость кляузничества, доносительства хвостом тянулась за людьми из старого, дряхлого общества царской России; в дни ежовщины она стала ещё и поощряться».
Что-то не складывается: при Заварзине таким доносам ходу не давали, никто сотни тысяч безвинных не расстреливал, не сажал и попросту не обвинял. Из старого общества в СССР тянулись не монархические традиции, а революционные, по которым не считалось зазорным убивать любого противника революции.
Террорист Степняк-Кравчинский в 1882 г. публиковал: «уж если» убивать «шпиона», то надо и «жандарма», «прокурора», «шефа жандармов» и самого Царя [В.И. Хазан «Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту» М.: Мосты культуры, 2008, Т.1, с.48].
Всё это заранее ожидал Достоевский, в записных книжках которого уже в 1860-е появилось точное предвидение: «Революционная партия тем дурна, что нагремит больше, чем результат стоит, нальёт крови гораздо больше, чем стоит вся полученная выгода. (Впрочем, у них кровь дешева)». «Вся эта кровь, которой бредят революционеры», «на их же головы обрушится» [Ф.М. Достоевский «Полное собрание сочинений» Л.: Наука, 1980, Т.20, с.175].
Советский деятель революции рассказывает, что сразу, как только при Временном правительстве были опубликованы списки агентов полиции, большевики тут же начали готовить их убийства и выслеживали жертв, загодя до Октябрьского переворота, некоторых из спрятавшихся из них потом успешно добивала ЧК, и этими убийственными планами и решениями мемуаристы в СССР хвалятся [И.М. Гордиенко «Из боевого прошлого (1914-1918)» М.: Госполитиздат, 1957, с.68].
Вот почему без прикрытия именем партии, без самой партии, без революции и её традиций никакая кучка ежовцев ничего не сумела бы сделать. Царя не стало, но в шпионстве по-прежнему можно было обвинять кого угодно.
Кочетов оказывается образцовым преемником левых интеллигентских традиций. По ним причины всех своих неудач или чьего-то неблагополучия необоснованно объяснялись вражеским влиянием: «в те годы это было самодержавие и жандармы, а затем – вражеское окружение, вредители, родимые пятна капитализма» [О.А. Митрошенков «Философские интуиции «Вех»: интеллектуальное пророчество» // ««Вехи»: философский спор о путях развития России» М.: РАГС, 2010, с.46].
В 1928 г., когда о ежовщине ещё не приходится думать, а на Троцкого уже ничего не спихнуть, член-корреспондент АН СССР В.Е. Грум-Гржимайло, подал 23 сентября 1928 г. в отставку в связи с началом подстроенного чекистами Шахтинского дела. Он написал в объяснительной записке: при коммунистической власти «все интеллигенты» «голодом принуждены быть послушными рабами». «При царском порядке земельное дворянство, купечество и промышленники, люди так называемых свободных профессий, были совершенно свободны и независимы от правительства. Они смели свое суждение иметь, и таким образом существовало независимое общественное мнение, к которому царское правительство могло прислушиваться» [«Источник», 1993, №3, с.74].
Никакого хвоста кляузничества, рабского гнилого наследия, придуманного Кочетовым, осведомлённый в характере устройства Российской Империи учёный не видит. Подход Кочетова побуждает рассмотреть получше именно революционные традиции доносительства, которые расцвели в СССР, не только в фабрикации дел ежовцами. Воспитанное на революционных идеях население СССР подыгрывало массовому террору своей склонностью к доносительству.
Антисоветчик Михаил Хейфец, который Кочетова терпеть не мог, в полном согласии с ним обвинил в раскрутке террора жителей Москвы, страдавших от перенаселённости: «орды добровольных доносчиков» писали в органы, чтобы избавиться от лишних жильцов в переполненных квартирах.
Эмигрировавший в США Сергей Довлатов в очерках «Зона» ссылался на цифру из закрытых партийных документов: 4 млн. доносов. «Их написали простые советские люди».
Особую разновидность доносительства отметил попавший под обаяние наследия Льва Тихомирова писатель Василий Белов: «В 20-30-х годах централизованный симбиоз ЧеКа – Агитпроп родил отвратительную систему рабкоровского движения. Полуграмотные и нравственно ущербные люди, оказавшись в тайных списках рабкоров, писали в редакции газет обычные доносы. Эти подлые сообщения печатались в газетах без подписи под различными псевдонимами. Такие печатные сообщения сопровождались немедленными репрессиями, реквизициями, даже расстрелами» [В.И. Белов «Когда воскреснет Россия?» М.: Алгоритм, 2013, с.14].
В специальном современном исследовании можно узнать, что в 30-е «нередкими были сообщения в газетах, что один человек разоблачил 69 врагов, а другой – 100». «Более 90% арестов были инициированы доносами “снизу”» [В.Д. Игнатов «Доносчики в истории России и СССР» М.: Вече, 2014, с.191-193].
Не вполне точно указано, какая группа арестов и за какое время, поскольку в 1930-м и 1937 г. существовали арестные нормы, назначаемые сверху. Но в значительной роли доносов сомневаться не приходится.
Для обоснования сумасбродной концепции о монархистах, повинных в 1937 годе, Кочетов изображает одного старика: «Я одному царю служил. Вы другому служите». Но речь такого старика – очередная компиляции из прочитанных книг о Российской Империи, откровенный пересказ мемуаров о смотре выпускников академии генштаба, со ссылкой на Сухомлинова. После идёт речь об унаследованной Императором Николаем II – “обывательщине”. Однако внимательный читатель очерков Кочетова заметит, что и тут использован не рассказ старика, а уже записанные впечатления Кочетова об Александровском дворце.
Ещё на одной странице откровений старика записано, как баронесса М.Д. Врангель служила совслужащей в Аничковом дворце. Так здесь нет и следа реального старика: очередное художественное переложение эмигрантской литературы, подбираемой для романа «Угол падения».
У Кочетова многие материалы из будущих романов просачивались преждевременно в текущую работу. Таков буйный поэт Вадим Лужанин – прямая пародийная предтеча изображения И.С. Глазунова и В.А. Солоухина в «Чего же ты хочешь?»: «Я солдат. Солдат великой борьбы за Россию, за её освобождение. За её поля и дубравы, за её соловьиные вёсны и серебряные зимы. За церкви её, за иконы суздальского и новгородского письма. За древность, за величие – за всё, что было и чего нет» [В.А. Кочетов «Угол падения» М.: Молодая гвардия, 1968, с.108].
Высмеивание врага всегда снижает реалистичность его изображения.
Старик мог быть совершенно выдуман Кочетовым, но есть единственный реалистичный стержень, вокруг которого Кочетов навертел псевдомонархическую философию:
«придут вот завтра немцы – и не только с вами, а уж и ни с кем из таких коммунистов я не встречусь больше. Всё что знаю, что видел, пропадом пропадёт.
– Послушайте, неужели вы хотите остаться у немцев?!
– Я почти закричал от удивления» (с.120).
Это больше похоже на живой голос, чем на литературную обработку чужих сочинений, проталкиваемых под видом встречи на жизненном пути.
Эмигрантский литературный аналог есть более поздний по времени написания: «Зарубежная эмиграция рассчитывала при этом вернуть утраченное в результате революции 1917 года личное достояние. Монархические элементы внутри Советского Союза без борьбы переходили на немецкую сторону. Действия обеих групп носили характер прямой измены народу, родине. Всё сказанное выше относится к людям старших возрастов. Численно эта группа не была велика» [«Материалы к истории Освободительного Движения Народов России 1941-1945» Онтарио: СБОНР, 1970, с.14].
В 1990-е появились воспоминания об оккупации и силе промонархических настроений в 1941 г.: «По-настоящему боялись оккупации лишь партийная элита и евреи. Остальные не так чтоб немцев ждали, но, когда это свершилось, врагу внешнему доверились, в надежде при его содействии сбросить внутреннего врага» (Е. Польская «Это мы, Господи»).
Действительно, те, кто помнил немецкую оккупацию 1918 г., очень многими приветствуемую и одобряемую, во спасение от революционного хаоса и террора, все, кому память позволяла провести сравнения между Империей и СССР, считали предпочтительней немецкую оккупацию. В их монархический опыт не входили точные сведения о новом нацистском режиме, об отличиях в политике Хитлера и Вильгельма II.
Т.е., Кочетов верно подметил склонность к коллаборационизму старших возрастов, хотя это и не доказывает реального существования старика, в лице которого эта склонность нашла полухудожественное-полумемуарное воплощение.
Но, в отличие от нынешних сталинистов, которые оправдывают красный террор фактом коллаборационизма: дескать, правильно таких стариков уничтожали, Кочетов поступает иначе: сам террор психологически выводит из такого же коллаборационизма, хотя совсем нетрудно сделать правильное сопоставление и вывести коллаборационизм – из террора.
По крайней мере, Кочетов не настолько дебилен, как современные писатели-сталинисты, которые взаправду мечтают о 1937 годе, патриотическом, спасительном, антиперестроечном, антифашистском, антивласовском, дарующем грядущие победы – в их тошнотном представлении.
Пародисты зря приписывали Кочетову мечты о 1937 г., они тем показали незнакомство с творчеством писателя, чей сталинизм не мешал ему осуждать:
«Тридцать седьмой год был страшным годом в нашей жизни, непонятным, загадочным. Тогда исчезло немало людей», «но потом, когда разоблачили Ежова» (Сталин устранил Ежова без всяких разоблачений), «когда кое-кто стал возвращаться из тюрем и ссылок и скупо рассказывал о том, как арестовали его по доносу, по клеветническим заявлениям, было нестерпимо больно слышать, что доносительство [!], то есть одно из самых отвратительных проявлений подлости человеческой, привело к напрасной гибели многих людей» («Улицы», с.278).
«Это была мерзость, несовместимая с нашим строем. Ежовщина была, мы все это знаем. С ежовщиной партия покончила, осудила её. Мы помним суровые решения об этом. Но что ежовщина была именно такой изуверской, об этом нам не сообщали, это просто не укладывалось в сознании» (с.279).
Таких гневных и справедливых заключений Кочетова в либерально-еврейских интеллигентских сферах не замечали все те, кто постоянно осуждал Кочетова, в чём можно убедиться по запискам об Анне Ахматовой Л.К. Чуковской, том 2: «О Кочетове (в то время редакторе «Литературной Газеты») Сарра Эммануиловна всегда отзывалась, как и многие в литературном кругу, с негодованием и насмешкой». В декабре 1962 г. Чуковская воспроизводит такие слова Ахматовой: «Вы заметили, сейчас многие москвичи без конца разговаривают о Софронове, Кочетове, Грибачёве – в общем, в ходу какие-то порицаемые пять имен; есть люди, которые могут говорить только о них, ни о чем больше думать и говорить не желают, воображая при этом, что, занимаясь ими, они заняты литературой».
Ещё одной причиной террора, помимо доносительства, Кочетов называет карьеризм: «чем больше выколотил показаний, тем, следовательно, лучший работник». «Туда пробралось много скверных, аморальных людей, карьеристов, садистов, мздоимцев».
Кочетов, исправно прославляющий «карающий меч революции», не верил, что с 1917 г. в ЧК хватало карьеристов и садистов. Кочетов, как это ни нелепо, пишет: туда «пробрался [!] некто [!]», обрушивший меч куда не следовало.
«Я вспомнил жандармского начальника Заварзина, книжечку которого читал несколько лет назад. Вспомнил, с каким презрением тот прожжённый заплечных дел мастер отзывался о добровольцах-доносителях, как даже он предупреждал свою голубую паству относиться с осторожностью к доставлявшимся этими добровольцами паскудным сведениям» («Улицы», с.280).
Элементарные сопоставления должны были убедить Кочетова, что правда на стороне Краснова и Заварзина, что преступления революции столь масштабны, что никакой инородный «некто» не мог туда пробраться, эти преступления творил весь репрессивный аппарат с самого начала. Задолго до 1937 г. и много лет после.
Как вспоминал коллега Заварзина А.П. Мартынов, до 1917 г. большинство не понимало, что партии сознательно обманывают народ. Интеллигенция верила, что тургеневская революционерка «святая». «Мы, лишь «реакционеры», злобно шептали: дура!» [«Охранка» М.: НЛО, 2004, Т.1., с.234].
Кочетов ошибался: большой террор планировали сверху с заранее установленным числом жертв. Помимо устранения старшего поколения, способного разоблачить социалистическую мифологию, репрессии попутно служили экономическим целям, но главная цель террора оставалась политическая, по указанной формуле Бухарина.
Вопреки мнению о совершенно неэффективном рабском труде, трудовые лагеря в схеме коммунистической индустриализации имели немалое значение. 1 января 1935 г. осуждённых в исправительно-трудовых лагерях и колониях 965 742, в 1936-м – 1 296 494. 1937-м – 1 196 369. В 1938-м стало 1 881 570. В 1941-м – 1929 729. В 1944-м – 1 179 819. Максимум за 1935 – 1953 приходится на 1950 г. – 2 561 351. С 44-го до 50-го растёт, затем снижается к 1953 г. до 2 468 524 – по данным НКВД, признанным достоверными по множеству документов разных ведомств. «Органы НКВД были важнейшим стратегическим резервом советской военной экономики» [М.Ю. Моруков «Правда ГУЛАГа из круга первого» М.: Алгоритм, 2006, с.168, 185].
С другой стороны, будут неверны объяснения массовых репрессий необходимостью пополнять армии рабов на ударных стройках. Убыточной была сама депортация кулаков в 1929 г. – траты на переселение стоили половины конфискованного у них имущества, не говоря уже о миллионных человеческих жертвах от массового голода. Так и в 1937 г. экономической потребности в наплыве заключённых на объектах строительства НКВД не имелось, их нельзя было хозяйственно использовать, а расстреливали в массовом порядке не только непригодных по многочисленности, но и отдельных специалистов, нужда в которых сохранялась [О.В. Хлевнюк «Экономика ОГПУ-НКВД-МВД СССР» // «Исторические записки» М.: Наука, 2002, Вып.5 (123), с.48, 61].
Советские россказни о прекращении эксплуатации рабочих великой социалистической революцией беспредельно циничны. Возвращение к рабовладельческой экономике выбивает последние экономические опоры идеологии Кочетова, который осуждал 1937 г., но одобрял коллективизацию, несравненно более преступную, сравнительно с 1937-м.
Кочетов продолжает о том старике: «вспомнился мой недавний собеседник в Слуцке. Нет, конечно, такие уже давно вне игры. Их немало ещё, должно быть, в бывшей столице Российской империи, этих бывших царских чиновников, старых, служилых интеллигентов, но они своё отжили. А вот кулачьё, в годы коллективизации нахлынувшее к нам, спасаясь от односельчан и от колхозов, с десяток лет назад резавшее приводные ремни на заводах и фабриках, а вот остатки белогвардейского офицерья, торгашей, помещиков, бывшей знати – они почему-то не ушли в своё время вместе с теми, кто поспешно бежал из России под ударами революции, но они родственны им по духу, по надеждам, вместе с ними все эти долгие годы ожидали чего-то такого, смогло бы вернуть им былую жизнь. Разве не готовы такие встречать хлебом-солью кого угодно, хоть самого Гитлера, лишь бы вновь пришло их ушедшее время» («Улицы», с.134).
Ещё одна попытка объяснить массовое сотрудничество с немцами без связи с террором. Связь с последствиями коллективизации действительно должна быть очень сильной, но она не укладывается в классовый подход, как и сама коллективизация: все крестьяне, как и арестованные в ГУЛАГе, эксплуатировались и грабились в интересах той же военной экономики и политических целей партийного руководства.
Кочетов несколько разошёлся со Сталиным, который в 1928 г., говоря о шахтинском деле, ещё ничего не мог спереть на обозлённых кулаков, как ни заклинал: «наша политика есть политика классовая» (против имущих). По его объяснению, Запад после военной предпринимает экономическую интервенцию путём вредительств и подготовки кризисов [И.В. Сталин «Сочинения» М.: ОГИЗ, Госполитиздат, 1949, Т.11, с.48, 53].
Поскольку слишком многие, а не одни кулаки, бывшие офицеры и представители знати, попадали под удар террора и сознавали ложь тоталитаризма, не следует повторять ошибки Кочетова и объяснять феномен коллаборационизма с классовых позиций. Вот один из многих неудачных примеров мышления по Кочетову:
«При Ростовском представительстве с разрешения немецкого командования был создан комитет по казачьим делам. Постоянными членами его являлись:
- В.М. Одноралов – председатель комитета, бывший регент, полковник, глава представительства;
- М.А. Миллер – казак из обрусевших немецких колонистов, бывший крупный помещик, профессор Ростовского университета;
- В.В. Богачев – казак, дворянин, один из лидеров донского дворянства, профессор-геолог, заслуженный деятель науки;
- A.M. Иванов – профессор богословия, зав. отделом по делам религиозных культов Ростовского бургомистерства;
- С.М. Попов – инженер-строитель, планировался редактором донской казачьей газеты «Донская волна»;
- A.M. Чаусов – бывший хорунжий, секретарь комитета;
- М.Б. Краснянский – казак, инженер-геолог, бывший царский чиновник, судим за антисоветскую деятельность;
- И.Н. Фомин – юрист, консультант по государственно-правовым вопросам.
Как видим, в состав комитета вошли представители старой казачьей антисоветской интеллигенции, в прошлом связанной с белогвардейским казачьим генералом П.Н. Красновым» [Е.И. Журавлев «Военно-политический коллаборационизм на юге России» // «Вестник РУДН. Серия История России», 2009, №4, с.22].
Прямо как у Кочетова: раз наступают на Ленинград, значит немцы след в след вкладывают стопы за Красновым и Юденичем. У современного историка логика та же: раз идёт сотрудничество с немцами в Ростове-на-Дону, то на это способны только лица, связанные с П.Н. Красновым. В действительности ни в прошлом, ни в будущем, никто из них не имел контактов с Белым генералом.
Напрасно историк не может даже представить сотрудничество с немцами без связи с Красновым 25-летней давности. Следует учитывать фактические настроения населения в 1941-1942 годах, а не повторять интерпретацию карательных органов.
Ещё Е.И. Журавлёв проигнорировал, что председатель этого комитета В.М. Одноралов был сотрудником НКВД. Рассказывая о планах комитета на созыв Малого Войскового круга и выбор Войсковым атаманом П.Н. Краснова, историк не сообщает, что они не осуществились. Так и Хитлер не был избран почётным атаманом.
Е.И. Журавлёв: «В целях объединения казачества для борьбы с советской властью комитет широко рекламировал как будущего главу казачьего сословно-буржуазного государства белого генерала П.Н. Краснова, находившегося в то время в Берлине. В коллаборационистских газетах были опубликованы его письма на имя начальника штаба Войска донского полковника С.В. Павлова, содержащие призывы к усилению борьбы против советской власти под руководительством фашистской Германии и ряд конкретных указаний. «Не сказочная «Казакия», – указывал он в одном из писем, – а союз Дона, Кубани, Терека и Кавказа, прочно связанный с Германией, будет образован на юге России»».
Повторяя про желание участников комитета воскресить казачество по программе П.Н. Краснова, историк совершенно умолчал о значительной разнице между программами Краснова и Павлова (тоже бывшего агента НКВД), которая лишний раз доказывает независимый от Краснова, живущего в Берлине, источник коллаборационизма на Дону, а именно – стремление казачества к высвобождению от советского террористического режима.
О том, насколько сильны были в казачьих областях антисоветские настроения, вынуждены признавать историки даже на государственном радио у наследника кочетовских традиций А.С. Гаспаряна, признающего победу 9 мая столпом идеологии путинского режима. Иван Ковтун на такой передаче произнёс про Дон и Кубань: «Тот же юг России. Ну, не было там фактически партизанского движения, а подполье действовало крайне не активно» [«Неизвестные страницы Великой Отечественной войны» М.: Вече, 2012, с.108, 168].
Т.е., попытки изобразить, по методу Кочетова, будто только какие-то старики-интеллигенты, связанные с Красновым, предпочитали Германию Советскому Союзу, явно ошибочны. Журавлёв даже не в состоянии отрешиться от лексики следственных дел 1940-х годов, говоря о каком-то буржуазно-сословном государстве.