Станислав Зверев
Война Всеволода Кочетова (П.Н. Краснов и 1941 г.)
Национализм в СССР. Часть 3.
Стр. 4
В 1958 г., когда вышел роман Кочетова «Братья Ершовы», Михаил Хейфец разгромил его в институтском клубе и на следующий же день обнаружил, что это делать не положено. Противники Кочетова из числа евреев запомнили ещё, как он проповедовал в «Октябре» «китайский вариант Мао» [М.Р. Хейфец «Книга счастливого человека» М.: Новый хронограф, 2013, с.57, 218].
Драматург А.К. Гладков писал весной 1966 г. по разным поводам про «обычную ораторскую клоунаду» речей Шолохова. «Китай начал бурно бранить Шолохова, хотя у нас Шолохов считается вместе с Кочетовым представителем идеологической китайщины» [«Новый мир», 2014, №10, с.167].
Хейфец мог совершить ошибку, близкую к тому, как писали в СССР о популярности книг Краснова в Германии, что вовсе не означает совпадения по части идеологии. Так и с миллионными тиражами Кочетова в Китае и с тем, что в Китае его признавали редким стойким революционером из числа советских писателей (по дневнику Лакшина 6 апреля 1963 г.). Прямо проповедовать маоизм в СССР немыслимо.
Нынешние сталинисты часто винят одного Хрущёва за разрыв с Мао, хотя тот всегда ненавидел Россию и переносил свою неприязнь даже на коммунистический СССР. «У Мао было «иррациональное восприятие России как вечного и главного врага Китая» – «патологическая ненависть». Он никогда не проявлял уважения к чужой культуре, что называют «шовинизмом в квадрате», сравнивая со Сталиным [Ю.М. Галенович «Сталин и Мао. Два вождя» М.: Восточная книга, 2009, с.391-392, 450].
Один из арестованных в СССР китайцев в 1974 г. делился опытом с советскими заключёнными. «Чем больше он рассказывал про Китай, тем больше вспоминали мы 20-30-е годы, так называемый «сталинизм». Только, пожалуй, покруче было в Китае. Ещё больше жестокости, цинизма, лицемерия. Не нужно было там Соловков, – неугодных просто убивали» [В.К. Буковский «И возвращается ветер…» М.: Захаров, 2007, с.379].
Победа коммунистов в гражданской войне в 1949 г. привела к оккупации Тибета. Всему Китаю эта победа принесла не естественный, а организованный социалистическими экспериментами голод, когда для обеспечения контрактов с иностранцами не был прекращён экспорт продовольствия. Зимой 58-59 г. голодало 25 миллионов крестьян. В 1959 г. голод превратился в массовое явление [А.В. Панцов «Дэн Сяопин» М.: Молодая гвардия, 2013, с.242, 248].
Симпатии китайских коммунистов могли стать дополнительной причиной расхождения Кочетова с другими партийными идеологами в литературе. Писатель Вадим Кожевников в 1949 г. стал главным редактором журнала «Знамя» в разгар борьбы с космополитами, потом критиковал публикации Солженицына в «Новом мире». Дочь зовёт его советским ортодоксом. Александр Чаковский, внук еврея-миллионера, образцово выслуживался перед партией и повелевал так, что перед ним в редакции дрожали – со всем рвением искупал непролетарское происхождение. Он создал «Литературную газету». А.Б. Чаковский с В.А. Кочетовым, «выражаясь мягко, не ладил. Как, впрочем, и мой отец» [Н.В. Кожевникова «Незавещанное наследство» М.: Время, 2007, с.25-26, 30, 152].
Антисемитом Кочетова могли звать за компанию со сталинистами, хотя, как видно, он не участвовал при Сталине в борьбе с космополитами, в отличие от Грибачёва, сцепившегося с евреями во взаимной критике в 1949 г. [«Литературная Россия», 2010, №15].
В самый разгар дела врачей, как ни удивляются исследователи, в прессе практически отсутствовали соответствующие публикации, долженствующие выражать народное негодование. В январе 1953 г. в «Крокодиле» редкую статью о евреях поместил Грибачёв: «Сионисты из ”Джойнта” вкупе с английскими шпионами организовали группу врачей-убийц в СССР» [«Еврейский журнал», 1991, №1, с.36].
В записной книжке Шаламова за 1961 г. можно встретить: «с антисемитизмом я встретился только в годы советской власти», «уже в тридцатых годах антисемитизм не считался позором, а после войны стал чуть ли не доктриной (вплоть до Кочетова)» [В.Т. Шаламов «Несколько моих жизней» М.: Эксмо, 2009, с.285].
Не будучи близким к Кочетову и не основываясь на его творчестве, Варлам Шаламов скорее передавал чужие пересуды, чем что-то достоверно однозначное.
В специальном исследовании вполне удостоверяется клеветнический характер либеральных обвинений: Кочетов не был антисемитом [Н.А. Митрохин «Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953-1985 годы» М.: НЛО, 2003, с.157].
В отношении к евреям книга «Улицы и траншеи» лишний раз убеждает, какой поклёп возводили на Кочетова борцы с антисемитизмом. И про еврея – редактора «Красногвардейской правды», и про Арона Наумовича Пази, редактора Ленинградского радиокомитета, Кочетов пишет исключительно в уважительных и одобрительных тонах А.Н. Пази старался устроить Кочетова на радио, когда Кочетова попёрли из «Ленинградской правды» за нежелание врать и гнуть спины перед начальством (с.314-315).
Евреи постоянно встречались Кочетову в газетном мире: рассказывает он о встрече с литературным критиком Григорием Абрамовичем Бровманом (с.287-288), с журналистом Семёном Гуревичем, который делился воспоминаниями о Кирове (с.231-232). Кочетов поместил в глубокий подвал примечаний к своему рассказу письмо, присланное ему Вульфом Евсеевичем Лайхтманом, который нашёл нужным отозваться на очерки Кочетова и прислать свои дополнения к описанным событиям (с.146-147). На страницах рассказов Кочетова встречается столько евреев, что переписывать их всех слишком утомительно. Но достаточно ясен вымышленный характер либеральных обвинений Кочетова в антисемитизме: таковы были советские нравы – не нравится какой-то писатель, записываем в антисемиты и все дела. Реальные ошибки Кочетова и настоящие воззрения писателя критики игнорировали, подделывали его взгляды, заменяя его убеждения более удобными для осмеяния тезисами.
В мае 1970 г. Лидия Чуковская отправила еврейской писательнице В.Я. Аркавиной, пострадавшей ещё при Ленине за меньшевизм, письмецо, в котором сожалела о затрате сил на критику романа «Чего же ты хочешь?»: «К литературе книга Кочетова не относится, однако она причиняет вред – ну, как например водка или протухшее мясо. Водку литературной критике не подвергнут. Я бы устроила общественный суд – и даже не над автором, а над издателями этой макулатуры» http://www.chukfamily.ru/Lidia/Proza/Arkavina.htm
Либерально-еврейская цензура, как и советская цензура, одинаково не переносила критику в свой лагерь, сколь бы ни был талантлив содержащий её и потому осуждаемый роман. Гвалт вокруг «Чего же ты хочешь?» показывает, что в этом отношении либеральная антисоветчина не отличалась лучшими качествами.
3 ноября 1966 г. в дневнике А.К. Гладкова появляется более основательное сопоставление авторских качеств: «Раковый корпус» Солженицына написан «на уровне» Кочетова – «поверхностно, мелко-тенденциозно». Но у советских современников каждый отзыв необъективно расчётлив в порядке личной грызни.
Более неожиданные суждения появляются в последние годы. Алексей Варламов зовёт рассказ Шукшина «Срезал», напечатанный в «Новом мире» – это «практически концентрат «Чего же ты хочешь?»». В статье Варламова «Русский Гамлет» про Василия Шукшина раскрывается, что Кочетова «принято считать шукшинским литературным проводником и благодетелем, впоследствии своим протеже глубоко обиженным и довольно беззубо ему отомстившим в романе «Чего же ты хочешь?»». Кочетов расстелил перед Шукшиным, как выражается его биограф, красную дорожку в литературе. «Шукшин был симпатичен Кочетову и своей крестьянско-рабочей судьбой, и характером, и, в общем-то, наверное, взглядами, хотя бы частично. Кочетов имел все основания считать Василия Макаровича своим личным открытием». Шукшин потом объяснял свой отход от «Октября» тем, что перед Кочетовым при его появлении сотрудники редакции вставали, как школьники [«Новый мир», 2014, №10, с.85, 89; №11, с.143].
Основные заблуждения Кочетова, как и Твардовского, исходили из антимонархических представлений. Они коренятся, как видно из его воспоминаний, ещё в детском увлечении народовольческим террором:
«Мы, школьники, старательно, разыскивали на чёрных лестницах квартиру, в которой это происходило и где в канун покушения заседал исполнительный комитет «Народной воли»; мы вламывались [!] в чьи-то кухни, выспрашивая у встревоженных домохозяек подходящего возраста, не помнят ли они Веру Николаевну Фигнер или Софью Львовну Перовскую.
По следам Кибальчича добрались мы тогда до Большой Подьяческой и в доме №37 отыскали квартиру, где была динамитная мастерская Исаева. Мы толпились среди чужих комодов и кроватей в комнатах, где бывал Желябов, откуда доставляли динамит для взрыва в Зимнем дворце» («Улицы», с.306-307).
П.Н. Краснов, который в 1937 г. усердно писал роман про народовольческий террор, мог лучше В.А. Кочетова понять природу революционного насилия. Кочетов выбирал не те исторические параллели. 1937-й надо было выводить из 1881-го. Начиная с одобрения взрыва Зимнего дворца, можно прийти и к 1917 г. и к 1937 г. Этика революционного насилия – та же, что убивала Императора Александра II и Императора Николая II. Она же создала в СССР машину для сгибания спин и чуть не оставила Всеволода Кочетова без продовольственного пайка в осаждённом немцами Ленинграде.
Чаще всего либералы поддерживали те же антимонархические основы Советского Союза, на которых покоился весь коммунистический строй. А.Т. Твардовский «очень» гордился, что его дочь занимается партией «Народная воля» и напишет о ней главу в новой истории КПСС. Враг Кочетова Александр Твардовский, восторгаясь террористическими традициями революционеров, увидел совершенно несуразную аналогию у Костомарова: «допрос еретиков» – «чистый 37-й», находя в инквизиции своего успокаивающего совесть “Александра Невского” «Улиц и траншей».
Так и в окружении Л. Чуковской с её кумиром Герценом и с А. Ахматовой, которая в споре между Пушкиным и Мицкевичем брала сторону поляков. В их литературно-еврейской компании успел подвизаться Б. Сарнов, ныне бесстыдно аттестующий сочинения А.И. Солженицына как обыкновенный фашизм. Это несравненно более лживо, чем когда в «Октябре» Кочетова насаждали мысль о кулацких настроениях Солженицына. Несостоятельность других сочинений Сарнова показывает Ю.А. Павлов в сборнике «Критика ХХ – ХХI веков», в разных статьях, наряду с демонстрацией сугубо советской принадлежности убеждений Твардовского.
А.И. Солженицын писал, что культурный круг, к которому принадлежало семейство Чуковских, в ту пору перед ним преклонявшееся, «всем своим нутряным сознанием» прилегал «к безрелигиозной традиции освободительного движения» прошлого века (к тем же самым народовольцам и сменившим их марксистам). Потому-то противник Солженицына Г. Померанц защищал Маркса и Ленина, уклоняясь от конфронтации с советской властью, в силу своего еврейского интернационализма [Филипп Буббайер «Совесть, диссидентство и реформы в Советской России» М.: РОССПЭН, 2010, с.187, 202].
В этом клане подле Ахматовой считали клеветой рассказ Ирины Одоевцевой, жены эмигрантского поэта-монархиста Георгия Иванова, о реальном участии Николая Гумилёва в антисоветском заговоре. Если посмотреть, например, книгу Ю.В. Зобнина о казни поэта, будет видно, насколько права Одоевцева. Гумилёва в перестройку долго не хотели реабилитировать, и выреабилитировали в итоге только из-за подключения к приговору лишних статей. Лучший пример всей постыдной никчёмности реабилитационных процессов для таких личностей как генерал Краснов.
В некоторых случаях противники советского строя доказывали своё реальное превосходство над ним. Борец с карательной психиатрией в 1970-е Александр Подрабинек в книге «Диссиденты» (2014) рассказал, что в сознательном возрасте отверг революционную мораль жертвования чужими жизнями, хотя изначально воспитывался на книжках о народовольцах.
В этом отношении еврей-диссидент А.П. Подрабинек, противник всякого национализма, тем не менее, под самым сильным нажимом отказавшийся покинуть СССР, смотрится выигрышно и в сравнении с Кочетовым, и с тем окружавшим Подрабинека либерально-еврейским большинством, которое только мечтало о высылке за границу и решительно не понимало его отказа. Зато такие диссиденты нового поколения, в отличие от Кочетова, не основывали свои убеждения на исторической глубине, а только на современном положении СССР и воображении о сравнительном превосходстве демократического устройства. Даже Подрабинек, который послушал предупреждение Солженицына о преувеличении достоинств жизни в западном мире, тем не менее, сохраняет демократический идеал в качестве цели своей борьбы.
Уже в 2000-е годы А.П. Подрабинек отметился борьбой со сворой путинистских нашистов за антисоветскую вывеску в Москве и защитой памяти деятелей антисоветского движения 1940-х.
В отличие от Подрабинека, Хейфец эмигрировал в Израиль и даже теперь продолжает восхвалять народовольцев, на чьих именах он делал свою литературную карьеру в СССР. Очень выразительно признание Хейфеца об отношении к террористу А.И. Ульянову: «молодой человек мне очень нравился как тип» достойный романсированной биографии. Зато С.Н. Семанов, как вспоминает Хейфец, «скривил губы», услышав про роман о Желябове, и предложил в качестве главного героя Клеточникова (“крота” в III отделении, этим нарицательным именем потом звали сотрудника КГБ, помогавшего диссидентам).
Хейфец советом Семанова воспользовался. Антисоветчик Хейфец даёт самое сомнительное или же много проясняющее изображение Семанова как антисемита поневоле, принимающего навязанные ему сверху правила игры: «идеологический отдел ЦК придумал новую игру – стравливать «русских патриотов» с «еврейскими либералами»» [М.Р. Хейфец «Книга счастливого человека» М.: Новый хронограф, 2013, с.74, 159, 176].
Можно заметить, что в редактируемом С.Н. Семановым альманахе в рецензиях на книги критиковали евреев-искусствоведов за недооценку значения народнического движения. Так, М. Копшицера обвинили в недостаточной демонстрации революционности художника Валентина Серова [«Прометей», 1971, Т.8, с.318-321].
Трагикомично, коли так выражалось проявление «русского патриотизма»: в борьбе с евреями за признание пущей революционности русской культуры. Причём, вторая критическая рецензия против Раисы Беньяш с тем же мотивом написана А. Альтшуллером. В целом Семановский альманах серии «Жизнь замечательных людей» пропагандировал народовольцев заодно с Хейфецом. Если они считали нужным так вести борьбу с советским марксизмом, то это действительно скорее игра в «русскую партию».
В области исторических исследований советский контроль был особенно силён, как во всём, зависимом от политической философии. Несколько свободнее находились сферы литературы и искусства, в которых вести борьбу с советской идеологической оккупацией можно было с позиций нравственности, эстетики и классических традиций в некотором безопасном отдалении от политики. Не будучи опасным напрямую, такое русское направление осознавалось враждебным всей идеологической обслугой СССР.
Так, среди литературных критиков, которые редко замечают друг друга, заметным явлением становится, когда некоторые «вдруг поднимают общий «стрелецкий бунт», ратуя за понимание народности, лежащей где-то неподалёку от той псевдонародности, пристрастие к которой так беспощадно высмеяли в своё время русские марксисты» (1969). Народность становится опасной, когда становится выше марксизма, или же соединяется с религией, марксизм замещающей. Борьба за народность также оказывается не в интересах евреев, чью национальность тот же марксистский критик в 1976-м, дабы не привлечь лишнего внимания, обозначил названием города, наблюдая «на другом участке литературоведения и критики – попытку грубо очернить с десяток прозаиков и поэтов, преимущественно на том основании, что они родились в Одессе» [Е.Ф. Книпович «За 20 лет» М.: Современник, 1978, с.92, 109].
И это ещё до дискуссии «Классика и мы» в декабре 1977 г. В.Я. Лакшин в начале 1960-х в дневнике за рецензии звал Книпович брутальной литературной старухой. Бунт в литературоведении настал значительно раньше: годы спустя считалась памятной дискуссия в «Вопросах литературы» за 1969 г., №5-12, на которую среагировала Книпович.
Появились специальные исследования, указующие на националистические уклоны новых литературоведов-почвенников в СССР: «правильный ориентир терялся молодыми критиками, они стали противопоставлять «свои» славянофильские хоругви «космополитическим» знамёнам декабристов и демократов» [В.И. Кулешов «Славянофилы и русская литература» М.: Художественная литература, 1976, с.9-10].
Националистическая поляризация литературной элиты отражена в письме В.П. Астафьева уже за апрель 1967 г.: «всё норовят горланить о «левых» и «правых», извлекая из этого выгоду или поддакивая кому-то, и всё время щупают – а ты за кого? За нас или за них? А мне ни за кого не хочется. Писателей я делю только на хороших и плохих, а не на евреев и русских» («Эпистолярный дневник»).
Затем, 23 апреля 1973 г. Виктор Астафьев пишет так: «Вероятно, ты так и не поверил мне, не захотел поверить из объевреенного Киева, что я не хочу получать никаких денег, боюсь быть ими связанным». Интересно сходится словоупотребление с тем, как в августе 1879 г. Ф.М. Достоевский писал К.П. Победоносцеву: «Германия, Берлин по крайней мере, жидовится», «немцы и жиды сами об этом свидетельствуют».
4 апреля 1976 г. В.П. Астафьев: «Спектакль идёт хорошо, среди вымученной и замученной словодрисни, которой затопили евреи сушу». Осень 1979 г.: «Бывал я на встрече ветеранов нашей 17-й дивизии, в Киеве и в Ленинграде, чувствовал там себя неуютно, никто меня не знает и я никого. – одни господа-офицеры, много евреев, которых я на передовой и в глаза не видел все герои, все обвешаны регалиями, все задаются».
3 октября 1987 г. про «Тараса Бульбу» Н.В. Гоголя: «Уж как ни пытались изобразить советского «Тараса», да кишка тонка. И стало ещё мне понятно, отчего «Тарас» не попадает в кино и на сцену, в школах и вузах читается успешно. Товарищи жиды там оказываются написанными такими, какие они есть на самом деле. А такие, какие они есть, они никому и даже самим себе не нравятся».
2 ноября 1988 г. про Красноярский театр: «Они тоже устали уже от жидовства».
Суждения осведомлённого писателя охватывают стороны советской жизни, соприкасающиеся с его постоянной деятельностью. Основные претензии к евреям выходят из их собственных поползновений к господству в области искусства: в литературе, кинематографе и театре. 3 февраля 1990 г. В.П. Астафьев пишет: «Замечательная книжка, поучительная для современных писателей-олухов, выясняющих, кто за евреев, кто против, и на всякий случай подпевающих евреям, поскольку нынче это выгодно».
С 1967 г. по 1990-й сохранилось одно неприятие жидоцентризма, в то время как само отношение писателя нисколько не изменилось – с тех пор как он познал ту же «тайну времени», что и В.А. Солоухин. Многие критики В.П. Астафьева, не понимая особенностей ограничений творчества в СССР, усмотрели какие-то изменения во мнении относительно ВОВ, советской власти, евреев в пору снятия цензурных цепей.
Легкомысленный самодур А.А. Бушков году в 1997-м удивлялся, как это премированный Астафьев вдруг обернулся матерущим антикоммунистом («Россия, которой не было»). Кто-то продолжает указывать на разницу подачи в «Пастухе и пастушке» и «Проклятых и убитых». Опубликованная в 2009 г. переписка В.П. Астафьева с 1952 г. по 2001-й показывает его взгляд на марксизм по меньшей мере с 1964-го: «Наши титаны мысли все в гробу поперевёртывались, поди. Даже Карл Маркс вшу бородой метёт, а на что уж был активный демагог, которому ради красного словца не жаль было не только матери-отца, но и всех нас, детей его».
Весь дальнейший последовательный антикоммунизм мог только расти. Он с самого начала находил подпитку в военном опыте В.П. Астафьева, который за десятилетия до публикации «Проклятых и убитых» вынашивал их замысел, начинал черновые записи, обозначал в общении с близкими людьми свою позицию. Ничего неожиданного нет и тут. Литературоведы это отлично знают, но если антибольшевизм либералами поощряется, то с 1990 г. подпевать евреям по-прежнему выгодно, и у критиков выстраивается самая странная, нелепая развилка для астафьевской характеристики большевизма и еврейства:
«Не подлежит сомнению: упрекнув Астафьева в расизме, Эйдельман коснулся больного места – задел, сам того не желая [?], кровоточащую рану. Обострение «национальной темы» в творчестве Астафьева имеет конкретную хронологию: середина 1980-х годов. Зашатались – это угадывалось уже после смерти Брежнева – устои Великой [?] Империи» [К.М. Азадовский «Переписка из двух углов Империи» // «Вопросы литературы», 2003, №5].
В используемой переписке Виктора Астафьева с литературным критиком Валентином Курбатовым неприятие еврейского господства в культуре задолго до 1985 г. выражено не Астафьевым. Более откровенен его собеседник, пишущий 4 декабря 1980 г. из Пскова: «Хуже же всего, что Москва не на шутку увлеклась «старинной русской потехой – борьбой с евреем». А уж поскольку у русского человека нет опыта национализма, то размеры все принимает простые, удалые, способы борьбы нехитрые, как драка кольями. Это против евреев-то, у которых двухтысячелетний опыт защитной дипломатии!.. Писать ничего не хочется, каждое слово подозревается в двоемыслии и рассматривается только с убогой точки зрения «за кого он?»».
Примечательна способность Курбатова воспринимать национализм как высший, самый культурный принцип действия в попытке колебать еврейское господство. Верное понимание национализма, выбивающееся из советской терминологии, верный признак приближения к лучшим образцам русской идеи.
По письмам Курбатова никакого обострения в 1985 г. опять-таки нет. Пусть биографы Эйдельмана выясняют, вызвано ли его письмо каким-то обострением. Сомневаюсь. В.Я. Курбатов 21 октября 1986 г. о письме Эйдельмана: «наглости и раздражения много, а смысла, увы, куда меньше, чем я ожидал. Письмо очень вяло и уязвимо».
Особенно много о Валентине Курбатове и национализме в СССР говорит следующее письмо, 17 июня 1987 г. о Москве: «Все оживлённо судили общество «Память», а я вдруг вспомнил роман Солоухина, и смущавший меня его финал (в котором умный, открывающий глаза писатель-фотограф мерещится провокатором) открылся как давно указанная Владимиром Алексеевичем правда. По-человечески фотограф, вероятно, прав, но художник углядел, как человеческая правда в игралище общественных страстей оборачивается противоположностью и честный порыв выворачивается в провокацию. Нет, сейчас коли хочешь человеком остаться, надо в Овсянке сидеть и спокойно делать своё несуетное дело» [«Крест бесконечный». В. Астафьев – В. Курбатов. Письма из глубины России. Иркутск: Издатель Сапронов, 2002, с.124, 230, 240].
Виктор Астафьев не настолько тщательно, как Валентин Курбатов, изучал русскую религиозную философию, нет данных и о знакомстве Астафьева с рукописью «Последней ступени», хотя теоретически можно увидеть в письме ссылку на обоюдное знакомство с романом, поскольку никакими подробностями о его происхождении Курбатов не делится, а время его прочтения отодвинуто в сколько-то отдалённое прошлое. Влияние же «Последней ступени» выражается и в раскрытии в романе значения монархического принципа.