Станислав Зверев
Война Всеволода Кочетова (П.Н. Краснов и 1941 г.)
Национализм в СССР. Часть 3.
Стр. 5
1985 год отнюдь не открывает схватку, давно описанную в «Последней ступени». Следует непременно знать об указанных национальных литературных баталиях с 1960-х годов, да и в любое время ранее.
Например, дневник Пришвина 7 января 1947 г. о тех же неизменных боях за культурное преобладание: «Говорили о евреях, что у нас на них теперь везде нажим: чем между прочим объясняется мой успех у Потёмкина и в «Детгизе» за счёт Маршака» [М.М. Пришвин «Дневники 1946-1947» М.: Новый Хронограф, 2013, с.13].
Едва ли возможно увидеть в рассуждениях Константина Марковича Азадовского (1941 г. р.) одну малосообразительную наивность, когда он пишет про ограниченность социального и исторического видения В.П. Астафьева, замкнутость и однообразие его кругозора. Написать так можно решительно про любого человека, вопрос скорее в том, где именно узости нет, и узости относительно чего. Следует обозначать как можно точнее, в каких областях беспредельно объёмного научного и культурного кругозора видится эта узость.
Приём убеждения через декларацию мнимого интеллектуального превосходства знаком с давних лет, будучи основным методом обмана в порядке революционной агитации. Добившись своего в 1917 г., тот же лживый приём обращали на любого противника научного марксизма – который один научен и потому все его отрицатели вне науки. Точно так в пору славянофильского подъёма в СССР пропагандист интернационализма А.Т. Твардовский в 1966 г. дал трибуну И.С. Кону с его тезисом: «антисемитизм теснее всего связан с антиинтеллектуализмом». При том, что сам Игорь Кон был и остался интеллектуально несостоятельным нигилистом по части русской национальной культуры. Каждый такой еврейский тезис от Кона до Азадовского легко обернуть против них.
Например, несомненные ограничения накладывает принцип юдофильского мышления, по которому евреи всегда будут гонимы и правы, а их идеологические, политические, литературно-критические противники непременно будут полупомешанными фантазёрами. Но проблема не в одной культурной узости, а в еврейской наступательной агрессивности в массовой печати – ладно бы только в личных письмах.
Напоминал В.П. Астафьев об убийстве Царя Я.М. Юровским или об отданном комментировании полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского Г.М. Фридлендеру. По факту всё верно, но еврей Азадовский вступается: это, дескать, обращение к «истасканному доводу “патриотов”», «омерзительные слова» и т.д.
Сдержаннее реагировала на ответы Астафьева Лидия Гинзбург, считая напрасным вступать с ним в переписку: он не Достоевский. Однако в их споре Астафьев оказывался куда ближе к Достоевскому, чем Эйдельман, и представлял его идеи в СССР.
Про Н. Эйдельмана, который напал на Виктора Астафьева, Азадовский почтительно пишет: «громче других прозвучал тогда голос Натана Эйдельмана, замечательного историка России, прямо обвинившего Астафьева в национализме и расизме». В том же самом сколько угодно обвиняли и Фёдора Достоевского. В феврале 1985 г. Курбатов писал, что Горький называл Достоевского фашистом, а Шкловский хотел бы судить Достоевского как изменника.
Натан Эйдельман, который издевался над отечественной историей со всей энергией еврейской ненависти к монархическому устройству России, подвергается сейчас заслуженному разоблачению: Эйдельман фальсифицировал описания архивных бумаг, рассчитывая на доверие тех, кто «подлинников не видит», а также заполнял исследования своими фантазиями [М.А. Крючкова «Триумф Мельпомены. Убийство Петра III в Ропше как политический спектакль» М.: Русскiй Мiръ, 2013, с.86].
Историки сейчас зовут Эйдельманом мифографом, полупублицистом, занимающимся квазинаучной романтизацией революционеров [А.А. Тесля «Первый русский национализм» М.: Европа, 2014, с.148-149].
Однако Эйдельман ненавидел не евреев, уничтожавших русскую культуру, убивавших Царскую Семью и организовывавших ЧК и ГУЛАГ, он ненавидел монархов и монархистов, следовательно, в глазах еврейских литературных критиков он замечателен, а Астафьев расист.
Как же там Эйдельман, с его равнением на революционные традиции “свободной” мысли декабристов и Герцена, работал с подлинниками, евреев с “широким” кругозором нисколько не волнует. Очень уж он широк и свободен.
Многажды ещё В.П. Астафьев обращал внимание на подобные творению Азадовского претенциозно наглые еврейские меры к подавлению самостоятельности русской мысли, запрещению любых неугодных евреям честных суждений, дабы они могли спокойно главенствовать над русской культурой, оставаясь в монопольной недосягаемости. В сентябре 1988 г. Астафьеву пришло на ум уподобить покойному В.А. Кочетову В.Я. Лакшина, заместителя главного редактора журнала «Знамя», ввиду схожести их нападок на почвеннически ориентированный журнал «Наш современник»: «Спроси себя наедине иль в «передовом обчестве» – не было бы гадких евреев в романе Василия Белова, напал ли бы ты на него? Уверен, что нет».
В конце 1980-х литературно-критические и публицистические статьи журнала «Знамя» (с тиражом в 1 млн. экз.) пропагандировали прогрессивный характер западнического глобализма, изображая патриотический лагерь вместе с Астафьевым сборищем сталинистов, изоляционистов, расистов, некультурных и жадных до власти врагов мирового еврейства. Во многом критика ставила на место советских патриотов, указывая на слабые места и недостаточную развитость их идей, но никогда не попадала в настоящий национализм, саморазоблачительно промазывая. Изоляционизм не единственный ответ культурному подражанию и заимствованию. Изоляционизм – крайность, невозможная и ненужная для национализма. Советский провал с железным занавесом это коммунистическая, а не национальная неудача.
Уже в пору расхождения В.П. Астафьева с просоветской патриотической общественностью, 10 июня 1994 г. отправлено Юрию Нагибину: «Что же касается качеств наших, то, опять же в процентном отношении, среди русских и евреев порядочного и дряни будет поровну, и заискивать ни перед кем, тем более перед евреями, нельзя. Они как нынешние дворняги: чем их больше гладишь и кормишь, да заискиваешь перед ними, тем больше желания испытывают укусить тебя».
Представляются спорными суждения, будто «бедный В.П. Астафьев, сломленный после неудачной полемики по еврейскому вопросу с Н. Эйдельманом, в годы перестройки сполз в лагерь разрушителей России – возможно, из-за безверия…» [М.В. Назаров «Вождю Третьего Рима» М.: Русская идея, 2005, с.348].
Здесь сказалась трудность при недостатке документальных данных в написании столь значительной разносторонней книги проследить за оттенками убеждений Астафьева, оценить все его мотивы и поступки.
Как ни велик был еврейский напор возмущения опубликованной перепиской с Эйдельманом, как часто ни приходилось красноярскому писателю оправдываться за допущенную правдивую откровенную честность, определённого отказа от всегдашних своих убеждений он не допустил. Виктор Астафьев, начавший с середины 70-х ставить слово Бог с прописной буквы, постоянно выражал предпочтение молитвам за погибших в ВОВ помпезным празднованиям. Советский культ 9 мая, поддерживаемый оппонентами Астафьева, куда яснее демонстрирует подчинение христианской идеи советскому мифу. Гласно отвергая верховный культ победы из религиозных соображений, Астафьев делал самое значимое для национальной культуры.
Касательно же сотрудничества с властями РФ, то таковое всегда по праву считается М.В. Назаровым допустимым в национальных интересах. Это и видно на примере с В.П. Астафьевым. Преувеличивать патриотический характер просоветской оппозиции 90-х нет нужды: захлёбываясь критикой, она ни концепционно, ни организационно не могла дать предпочтительной альтернативы для будущего России. Её человеческий материал, столь же потенциально и реально коррупционный, как и правящая власть, носил к тому же советско-антимонархический заряд, опасный для искалеченной русской культуры.
Политически монархисты всегда оказывались ближе к правым либералам, нежели советским патриотам, что видно со времён сотрудничества П.Н. Краснова и А.Ф. Керенского, во всём Белом Движении. Так и теперь сталинисты (они чаще и путинисты) угрожающе нависают над всем монархическим движением, постыдно компрометируя его.
Чего только стоит появившаяся 3 марта 2015 г. против самых актуальных призывов не голосовать за самозванцев и последовательно героически отстаивать монархическую идею статья «Антигосударственность русского монархизма» на сайте «Русская народная линия», чьи идеологи давно предали ради сиюминутной популистской славы среди нынешних 85% приверженцев В.В. Путина идеи Самодержавия и национализма.
Попытки оправдать сближение с советским лагерем стремлением повлиять на его деятелей, как правило, не оправдываются, и проводники влияния сами осовечиваются, подстраиваясь, подражая и заражаясь.
Ничего кроме неприязни не вызывают сочинения такого титулованного патриота-государственника, хвастающегося голосованием против ратификации Беловежских соглашений в декабре 1991 г.: «Выиграли не марксисты-большевики, как казалось почти весь ХХ век, а народники. Возвышение СССР произошло только тогда, когда, как того и добивались – где осознанно, где интуитивно – народовольцы, политика России соединила стремление к социальной справедливости с национальным укладом и национальным духом» [С.Н. Бабурин «Новая русская империя» М.: Алгоритм, 2013, с.73].
Вот уж какой новой империи монархистам не надо. Нельзя соединить Российскую Империю и СССР. Желаете видеть в Советском Союзе национальный дух – придётся славить гнусных убийц из «Народной воли», а не генерала Краснова и Царя Николая II. Чем и занимается создатель партии «Народная воля» Бабурин.
Сравнительно с ним кажется куда симпатичнее убитый чеченскими гвардейцами криминального режима Борис Немцов, который, занимаясь распространением самой важной информации о современном состоянии общественного строя, никогда не заигрывал с советскими идеями и не пытался присвоить и переделать русский монархизм для совмещения с народнической демагогией, путинским цезаризмом или агрессивным оккупационным глобализмом.
Советским патриотом-государственником, как Бабурин, был и Кочетов, и Бабурин не менее опасен для монархической идеи, которую душит в объятиях с тем же уничтожающим результатом, что и явный враг Кочетов.
Одержимый ненавистью к монархистам, Всеволод Кочетов и в последнем очерке «Улиц и траншей» «С кем ты пойдёшь в разведку», повторил: «На Пулковских холмах не впервой в истории нашего города гремят выстрелы. Подступали сюда красновские кавалеристы, о которых долго помнили люди в деревнях, расположенных вдоль шоссе Александровская – Красное Село; подходили полки Юденича. И вот добрались гитлеровцы» (с.328).
Не одному Кочетову приходило в голову сопоставить осады Ленинграда и Петрограда. Тем наглядней становится невероятная натяжка Кочетова, несовпадение его политических конструкций с ощущениями жителей города. Вот запись Островской в Ленинграде 13 октября 1941 г.: «Как мало общего между сегодняшним днём и днями Юденича». В дневнике Князева можно найти похожее сравнение с 1917-1919 гг.: «Страшно по-новому» [С.К. Островская «Дневник» М.: НЛО, 2013, с.253, 645].
Такой же нелепой ошибкой Кочетова в романе «Угол падения» было отождествление с нацистом Альфредом Розенбергом агента монархической организации ротмистра Лейб-гвардии Кирасирского полка фон Розенберга, начальника оперативного штаба 1-го красноармейского корпуса, который затем в Пскове совместно с организацией Н.Е. Маркова начнёт формировать Северную монархическую армию [Н.А. Корнатовский «Борьба за красный Петроград» М.: АСТ, 2004, с.26-42].
Политические сопоставления стали художественной неудачей Кочетова. Удары по Краснову цели не достигали. Кочетову не удалось раскрыть действительную роль Краснова и его монархических убеждений в истории СССР, но он хотя бы не забывал о значительности личности генерала Краснова и не давал забыть другим.
Эту память поддерживали в СССР немногие. Советский поэт Борис Абрамович Слуцкий (1919-1986), умерший ещё до начала массовых переизданий Краснова в РФ, как потом выяснилось по его воспоминаниям, читал эмигрантские книги: «Генерал Краснов писал об одном из своих героев, что он говорил настолько по-русски, что всегда можно было разобрать, где «е», а где «ять». Патриотизм старого поколения эмиграции носил именно ятевидный характер». Слуцкий читал один из самых антисоветских романов – «Белая Свитка», в котором русскую речь в такой отчётливости сохраняет атаман, руководящий свержением коммунистической власти в Москве.
Интерес Б.А. Слуцкого к П.Н. Краснову объясняется его службой в 1945 г. вместе с частями Красной Армии в Югославии, где состоялись встречи со многими белоэмигрантами. Отношение к ним у советского поэта неприязненное: в их идеологии он видит сословные предрассудки. Полууважительно-полунебрежно пишет о тех, кто отказался принимать чужое гражданство: «дрожали гордецы, сохранившие императорские документы». Слуцкому не нравилась ни отчаянная борьба белогвардейцев с красными партизанами Тито, ни с советскими войсками. Неприятен был и запретный еврейский вопрос. «Она спросила: «А правда ли, что у вас всем заправляют... евреи?» И смотрела мне в глаза злобно, чуть насмешливо…» [Б.А. Слуцкий «О других и о себе» М.: Вагриус, 2005, с.132-133].
Подобно Кочетову, слонявшемуся по местам боёв Краснова под Петроградом и читавшему запрещённые книги, Слуцкий зацепил осколок монархической России, уцелевший в Белграде вдали от коммунистического тоталитаризма. За его сдержанной записью о Краснове, сделанной, как заверяют публикаторы, ещё в 1946 г., кроется нерассказанная история знакомства с его книгами. Все эти военные записи возможно стало опубликовать только в 1991 г. Даже в 90-м невозмутимая летопись истребительной войны против немцев и нарочито полный перечень оккупационных преступлений советских войск в Болгарии, Румынии, Югославии не годился для печати и потому лежал в тени и тиши с 1946 г.
В этой заведомо непечатной рукописи Слуцкий одобряет эмигрантов, записавшихся в советские патриоты, но сам оказывается не убеждённым коммунистом, а скорее евреем-интернационалистом, обеспокоенным национал-большевицким сталинским уклоном. Для него Суворов – тот, кто раздавил польское восстание и потому Суворов персонаж идеологически опасный.
Известно, что потом Борис Слуцкий принципиально не читал В.В. Розанова, популярного среди русских националистов и литературоведов всех мастей. Слуцкий считал Розанова «Русским фашистом», потому и не трогал [Ю.А. Павлов «Критика ХХ-XXI веков. Литературные портреты, статьи, рецензии» М.: Литературная Россия, 2010].
Чем же поэта в офицерской форме мог заинтересовать писатель Краснов? До 1945 г. Слуцкий едва ли даже знал о существовании художественных литературных трудов атамана донской контрреволюции. Быть может, открывая неведомые романы Краснова с претензиями к владычеству евреев в СССР, Слуцкий хотел укрепиться в мысли об отсутствии эмигрантской альтернативы советскому строю и еврейскому благополучию.
С тем же апологетическим мотивом Твардовский в 1958-м написал в тетрадь далёкий от непечатной честности Слуцкого незадавшийся стандартный пасквиль на «доживающих» белоэмигрантов в Болгарии, которые, вступив в Донскую Армию, «стояли за капитализм» и выбрали «лагерь врагов своей родины». «Родина не стала сводить с ними счета, но наказала их страшным возмездием – забвением» [«Знамя», 1989, №8, с.161-162, 173].
Твардовский, конечно, соврал, поскольку, как и в других оккупированных странах Восточной Европы, большевики устроили расправу над своими врагами. «Органы НКВД строго просматривали списки белоэмигрантов и при установлении факта сотрудничества с немцами или за участие в антисоветских организациях посылали в лагеря в СССР» [«Белоэмигранты в Болгарии. Воспоминания» М.: Синержи, 2013, с.504].
Такой родине, по мнению заговорившего от её имени самозванца Твардовского, следует служить при любых обстоятельствах, как будто нет никакой более достойной идеи, задачи, смысла жизни. Настоящие, идейные белоэмигранты отвергали примитивные идеи советского патриотизма с его этатизмом и евразийским географизмом, противным религиозной философии и национальной культуре.
В рукописи Слуцкого нет близких к Краснову суждений, записанных информаторами НКГБ у других советских писателей летом 1943 г. Н.П. Никандров: «Мы прошлым летом ждали конца войны и освобождения от 25-тилетнего рабства». Литературовед Б.С. Вальве в полном согласии с пропагандистскими высказываниями Краснова считал: «Мы проливаем кровь и разоряем страну ради укрепления англо-американского капитализма». Неисправимо преступный, лживый и вредный для страны характер советской системы заставлял вспоминать о Монархии. Писатель Ф.В. Гладков: «25 лет советская власть, а даже до войны люди ходили в лохмотьях, голодали». В 1940 г. в Пензе «люди пухли от голода, нельзя было пообедать и достать хлеба. Это наводит на очень серьёзные мысли: для чего же было делать революцию» [«Власть и художественная интеллигенция» М.: МФД, 1999, с.488-489, 499].
У Твардовского был ответ: революцию делали, чтобы он прославился и стал редактором «Нового мира». У Слуцкого другой резон: революция в интересах евреев.
Нарочитую русскость героев Краснова, Рыцарей Реставрации, Слуцкий отторгает, именно её он увидел в основе романа генерала – увидел и отшатнулся, но смолчал.
Затем увидел и Кочетов, и начал литературную войну против Краснова длинной в несколько книг.
Март 2015 г.