С.В. Зверев
Всеволод Кочетов. Атака на монархистов.
Стр. 2
Солоухин становится сыном кулака, мстящим за потерю нажитого эксплуатацией добра. В советской литературе вся психология героев, последовательность их поступков объяснялась классовым происхождением. Так, в романе об А.А. Власове в СССР сочиняли, будто его отец был скупым кулаком [К.М. Александров «Мифы о генерале Власове» М.: Посев, 2010, с.28-29].
Родители Глазунова, погибшие в ленинградскую блокаду, у Кочетова превратились в убитых немцами советских разведчиков.
Назвавший «Чего же ты хочешь?» самым советским романом критик Денис Драгунский записывает самую малоправдоподобную, но популярную сплетню:
«Такого хамства Солоухин не стерпел и однажды позвонил Кочетову прямо в дверь. Тот открыл. У здоровенного Солоухина была в руке тяжёлая трость. Кочетов убежал и заперся в спальне. Солоухин переколотил тростью весь старинный фарфор, который стоял на стеклянных полках в гостиной, и ушёл. Дело было утром. Кочетов вызвал машину и тут же помчался в ЦК КПСС. Но товарищи из ЦК брезгливо спросили: «А почему, собственно, вы не обратились в милицию, товарищ Кочетов?» Это было даже хуже, чем разгромная статья в «Комсомолке». Это был конец. Дальше водка, рак, ружьё».
Нехорошо выставлять всех монархистов погромщиками. Надуманность происшествия несомненна.
Напрасно Драгунский, сын известного детского писателя, считает «Чего же ты хочешь?» ответом на первую публикацию в журнале «Москва» «Мастера и Маргариты» М.А. Булгакова в 1966-м. Этот внеполитический реликт едва ли беспокоил Кочетова. Настоящие противники чуть ли не поимённо перечислены: это зарубежные антисоветские журналисты, мемуаристы, романисты и домашние националисты.
Уместнее будет другое сравнение – с «Белой Свиткой» П.Н. Краснова, но больше не из-за сходства персонажей или проникновения в Москву белогвардейцев. Близость наблюдается в использовании, наряду с постановкой самых серьёзных политических вопросов, развлекательных и пародийных приёмов. «Белая Свитка» не только воодушевляет на антикоммунистическую борьбу, она способна заставить читателя смеяться.
Всеволод Кочетов, не к чему скрывать, автор одарённый. Его книга – редчайшее явление в советской литературе. Писать: «жутко бездарный» (Катанян) «тупое и бездарное» (Евгений Попов). «Романом эту вещь можно было назвать лишь при большом воображении» (Вячеслав Огрызко) – значит совершенно не уметь отрешиться от политических пристрастий в литературе.
Либеральный террор выбрасывал из литературы не только каждый «самый белогвардейский» роман Краснова, «самый советский» Кочетова. За сто лет до «Чего же ты хочешь?» вышел «самый романный роман» «Обрыв» Ивана Гончарова. «Демократическая журналистика и критика была беспощадна к роману», поскольку в нём увидели антинигистический умысел «высмеять молодое поколение». Салтыкову, как и Ленину, больше нравилась идея высмеивания всех русских в «Обломове», согласно идеям Белинского. «Шелгунов пошёл дальше в отрицании даже и собственно эстетической значимости «Обрыва», объявив роман «театром марионеток»» [П. Николаев «Художественная правда классического романа» // И.А. Гончаров «Обрыв» М.: ХЛ, 1980, с.25].
Демократическая журналистика точно по тем причинам расправилась с Красновым и возненавидела Кочетова. В. Огрызко уже в 2010 г. пишет про книгу «Журбины» (1952), прославившую Кочетова: «написана из рук вон плохо». Я читал её 10 лет назад, году в 2003-м, и не имею желания пересматривать её заново, но могу назвать её вполне заслуженно неисчислимо часто издаваемой и вознесённой в качестве лучшего производственного романа социалистического реализма, наряду с «Битвой в пути» Г. Николаевой. А «Чего же ты хочешь?» – книга, написанная весьма неординарно и с редчайшей увлекательностью.
Автор смешон. Но разве не намного комичнее самомнение и поучительные наставления стародавнего лауреата Сталинской премии (1951) Рыбакова о том, как в Российской Империи «царила злейшая реакция» и что «истинный путь России – демократический социализм» (1997). Его «детскоарбатские» представления о Сталине и революции в эпоху перестройки стали символом либерального примитивизма и невежества, выявленного Вадимом Кожиновым в «Правде и истине» [«Наш современник», 1988, №4].
Позиционирующий себя как еврей, Рыбаков в мемуарах славит антимонархическую революцию, позволившую его отцу осенью 1919 г. захватить в Москве квартиру на Арбате. В опустевших столицах евреи в массовом порядке присваивали себе недвижимость умерших от голода, убежавших за рубеж, в деревни или к белогвардейцам. Анатолий Рыбаков обвинял Астафьева, Белова и Распутина в антисемитизме, Солоухина даже в сталинизме – за книгу «При свете дня» против Ленина. Прославляя Ленина, революцию, 20-е годы, погубившие столько русских, Рыбаков уподобляется столь нелюбимым им «фашистским молодчикам», пропагандируя куда более худшие изуверства.
Илья Глазунов вспоминает про своё рождение в 1930 г. «в страшные годы геноцида, прежде всего, русского народа». «20-е годы – годы погрома русской культуры». «Я помню Натана Альтмана», «его имя действительно связано с разнузданным террором 20-х годов. Многие помнили его участие в газете «Искусство Коммуны», в которой печатались призывы взрывать памятники прошлого, например Петру I Фальконе, и закрывать «гробницы искусства» – музеи» [И.С. Глазунов «Россия распятая» М.: Голос-пресс, 2008, Т.I, Кн.1, с.3; Т.II, Кн.2, с.280, 285].
Рыбаков ничего не желает знать о разгроме традиционной культуры, Православной Церкви, казачества, всего, что составляет русскую нацию. «Золотые» 20-е для него так хороши, поскольку они благоприятны для евреев. В 1920 г. евреев в Москве проживало 28 тысяч, в 1933 г. уже 226 тысяч [Я. Рабинович «Быть евреем в России» М.: Алгоритм, 2005, с.235-236].
Вот почему среди националистов сильнейшее негодование вызывали песни Булата Окуджавы (который подозревал у себя наличие еврейских предков и ненавидел антисемитов), со словами «Арбат, ты – моё отечество» и «Арбат, ты – моя религия».
«После смерти Панферова журнал возглавил Всеволод Кочетов, сталинист, журнал при нем стал оплотом реакционных сил. Интеллигенция презирала и журнал, и его редактора» [А.Н. Рыбаков «Роман-воспоминание» М.: Вагриус, 1997, с.239].
Упивающийся своей скандальной популярностью Рыбаков не рассказал, что не только за «Детьми Арбата» выстраивались многомесячные очереди в библиотеках.
«Жёсткая полемика определила огромный интерес «широкой советской общественности» к новому роману Всеволода Анисимовича. Журналы с ним невозможно было купить в киосках, в библиотеках читатели записывались в очередь на полгода вперед» (Михаил Герчик «Невыдуманные рассказы»). Т.н. «черносотенную мазню» готовили к изданию в Белоруссии еврей Герчик и еврей Юрий Идашкин, которого Герчик зовёт правой рукой Кочетова.
Идашкин, ответственный секретарь журнала «Октябрь», сам написал о нём воспоминания для сборника, составленного Верой Андреевной Кочетовой, и о других пообещал: про Кочетова будут писать книги. Авторами воспоминаний чаще были единомышленники сталинисты: М. Алексеев, Н. Грибачёв, А. Софронов, Ф. Чуев. Но написал и Валентин Катаев, подписывавший письма к Брежневу против сталинизма; пародист С. Смирнов сложил несколько стихотворных строк о достоинстве покойного. В сборнике избегали называть роман «Чего же ты хочешь?», но М. Алексеев и не ссылаясь на одну эту книгу, мог сказать обо всём творчестве Кочетова: «имя, вокруг которого не перестают бушевать страсти» [«Всеволод Кочетов. Публицистика. Воспоминания современников» Л.: Лениздат, 1976, с.143, 181, 197].
Не о каждом советском писателе посмертно выходило несколько сборников воспоминаний. Однако «Чего же ты хочешь?» не вошло ни в один из 3-хтомников и 6-титомников собраний сочинений 70-х и 80-х.
Кочетов был нарасхват в СССР, в эмиграции самым популярным писателем был Краснов, читатели в Российской Империи восторгались «Обрывом» Гончарова, но репутация врагов демократии губила их имена для критики.
11 ноября 1969 г. Шолохов написал лично Брежневу: «Сейчас вокруг романа Вс. Кочетова «Чего же ты хочешь?» идут споры, разноголосица. Мне кажется, что не надо ударять по Кочетову. Он попытался сделать важное и нужное дело, приёмом памфлета разоблачая проникновение в наше общество идеологических диверсантов. Не всегда написанное им в романе – на должном уровне, но нападать сегодня на Кочетова вряд ли полезно для нашего дела. Я пишу об этом потому, что уже находятся охотники обвинить Кочетова во всех грехах, а – по моему мнению – это будет несправедливо» [В. Огрызко «Далёкий от эстетики ортодокс» // «Литературная Россия», 2010, №22].
Не зря шолоховеды-сталинисты писали о его преклонении перед памятью партийного вождя. И не так уж, значит, далёк Кочетов от эстетики, раз за него вступился Шолохов. По воспоминаниям Олега Платонова, Шолохова в еврейских литературных кругах также звали черносотенцем.
Мемуары Платонова, совсем как исторические работы, нельзя вполне воспринимать всерьёз – слишком много голословных преувеличений, налицо неумение и нежелание разбираться в достоверности и точности описанного, чрезмерно часта декларативность. Попытка изобразить себя сызмальства антисемитом, повсюду встречающим одинаковых хищных и опасных евреев, выглядит как профанация главной провозглашаемой борьбы не с каждым попавшимся евреем, а с вражеской идеей. По сравнению с тем, как пишет В.А. Солоухин, столь топорный подход несколько деморализует. Солоухин оттолкнулся от бытового антисемитизма – «Первой ступени», по наименованию Леонида Андреева, в намеренном соотнесении с этим начальным доброжелательным отношением к отдельным евреям, дойдя до «Последней ступени» их борьбы за мировое господство.
В обширных записях Олега Платонова, среди не столь многих наименований художественных произведений тех лет, заслужил упоминание последний роман Кочетова: «Когда в 1969-м стал публиковаться в журнале «Октябрь» роман В.А. Кочетова «Чего же ты хочешь?» о подготовке западными спецслужбами агентов влияния среди еврейских кругов советской интеллигенции, многие узнали среди персонажей романа черты личности Э. Генри. Да и сам прототип узнал себя, и рассказывали, что был взбешён. Осенью 1969-го он написал донос на Кочетова в КГБ и ЦК КПСС, где обвинил его в антисемитизме, а также организовал коллективное письмо «советской интеллигенции» против публикации романа «Чего же ты хочешь?» отдельной книгой. В нашем институте роман пользовался популярностью. В библиотеке института на прочтение его в журнальном варианте выстроилась очередь в несколько десятков человек» [О.А. Платонов «Русское сопротивление. Война с антихристом» М.: Столица-принт, 2010, Т.1, с.62, 87].
Такому воспоминанию можно поверить, т.к. оно лишний раз доказывает популярность рассматриваемого романа. Сильно затёрт и сохранившийся библиотечный экземпляр «Чего же ты хочешь?» 1970 г. изд., с которым знакомился я, особенно в сравнении с почти не тронутыми другими массовыми изданиями Кочетова.
Э. Генри – псевдоним еврея Хентова, автора книги «Гитлер против СССР» (1937), советского разведчика в Британии, который после возвращения в СССР и ареста в 1951 г., в 60-е подписывал вместе со многими советскими евреями, письма к Брежневу, доказывающие правоту осуждения «культа личности».
Олег Платонов пишет о наибольшей популярности среди патриотически настроенных русских в СССР Глазунова, Лобанова и Солоухина. Можно найти надёжные подтверждения и этому.
В 1971 г. Вадим Кожинов давал интервью о повороте к старине и к сосредоточению: «теперь Илья Глазунов может десятками варьировать застывшие лики икон». По словам Кожинова, Солоухин породил моду на простонародность, т.е. на поверхностное внешнее выражение духовного смысла жизни. Мода всегда – обесцененное содержание, подражание, а не бытие. Но с другой стороны, модным становится то, что вызывает душевные переживания, отклик, вовлекающий в движение к соответствию видимому. Солоухин не следовал моде, а порождал её, значит, он подлинен, а не вторичен. Т.е. Кочетов ошибался, изображая его бесполезной дурной копией, без художественного вкуса.
«У В. Белова пафос нравственного бытия, не расщеплённого рефлексией, безличным практицизмом и дробной прагматикой, – доходит до лирического апофеоза. У Вл. Солоухина этот пафос становится осознанной философской программой… И отсюда, наконец, начинается прозаическая мода шестидесятых годов: лиричный флер, вязкость и туманность стиля, медитации на пустом месте, ностальгия по «сельскому уголку», тяга «к истокам», к «околице», и пр., и пр. Да, это мода, а у Солоухина – не мода, а программа. Но связь очевидна: мода любит те программы, в которых есть перспективность» (1971) [«Вадим Кожинов в интервью, беседах, диалогах и воспоминаниях современников» М.: Алгоритм, 2005, с.153, 157].
Михаил Назаров, будучи в эмиграции, позволял себе сказать больше о значении писателя, который вызвал «официально терпимое в СССР стихийное движение "собирания камней”, оставшихся от разрушенной большевизмом русской национальной культуры». «Главное в том, на что не преминули отреагировать идейные наследники тех разрушителей, сегодняшние большевики». «"Вылазки”, подобные солоухинским «Камням», неизменно встречаются организованными сверху же истерическими выкриками "кандидатов” марксистской философии» [«Посев», 1981, №12].
Кочетова взбесила мода на русскую культуру, а не коммунистическую, пришедшую ей на смену. Обострённый советский нюх распознал взаимоисключаемость возрождения всего русского национального с ценностями человека «нового типа», разорвавшего все связи с прошлым, подобно рабочему с плаката из романа «Журбины».
Кочетов не смог по-настоящему оклеветать Солоухина, поскольку не сумел изобразить его. Удар не попадал по цели: можно высмеивать неумелое подражание чему-то небывалому, древним сказкам, и это будет по адресу неоязычников, занимающихся «силами додревними». Или попадание будет бить по головам тех, кто не видит духовного содержания, следуя моде.
«Солоухин слишком глубокий писатель», как выразился Кожинов, выводя его из-под критики, и найдя, однако же, повод вышутить собирание вёдер грибов и езду деда на тарантасе. То, что нам приходится «с горя летать на лайнерах» (острит Кожинов), есть серьёзная экологическая проблема пожирания энергоресурсов и отравления выбросами огромных территорий. Нравственное сознание Солоухина чутко к опасностям потребительской цивилизации именно в материальном её выражении, тут нет ничего неуместного.
Так В.П. Крапивин в СССР воспевал парусники, противоставя их дымящимся гигантским пароходам. Или взять городские пустыри, бывшие для Крапивина отдушиной природы и местом самовыражения вне социальных условностей и безликости пресловутого асфальта – врага последователей «деревенской» моды. Тут можно найти определённую закономерность: приближение к природным стихиям давало свободу от обязательных норм идеологической маршировки по стандартам пионерской организации, ВЛКСМ или КПСС. Отсюда стремление к внутренней эмиграции.
Куда хуже ненависть Кочетова к церквам и монастырским стенам. В тяге к Церкви Кочетов видит опасность полного отвержения всех завоеваний революции. В этом отношении изображение обращения к Церкви может расцениваться как клевета, но только в малой части образа поэта Богородицкого.
Роман Кочетова трудно считать клеветой и потому, что он намеренно написан в форме пародии. Смирнов и Паперный слегка шаржировали всё то, что уже было пародией, т.е. нарочитым изменением облика прототипов автором для создания комического эффекта.
Либеральных критиков задело за живое другое. Они вцепились в трагический 1937 г., и за неуместную шутку о нём Паперному влетело. Критики и пародисты ухватились за единожды упомянутый проклятый в «Крутом маршруте» Е. Гинзбург 1937-й, но никто не заметил более важного раздавленного «кулака», ровно как ничего не хотела о нём знать Е. Гинзбург, восплакавшая о погубленной революции и жертвах среди единомышленников Ленина.
Паперный и Смирнов высмеивали опасность идеологической диверсии в форме стриптиза. Как не смеяться, если Катанян упивается процессом отрывания бананов, когда их связка служит единственной одеждой, найдя нужным писать о таком шоу в мемуарах, наряду с одобрением революционных преставлений Л. Брик о праве на свободную любовь и таковую практику. Кстати, весной 1969 г. левый диссидент А. Амальрик выразил ту же тенденцию обнажения, что и Кочетов, заметив: «Быть может, у нас и будет "социализм” с открытыми коленками, но отнюдь не социализм с человеческим лицом» («Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?»).
Сравнение с революционной эпохой будет не в пользу Кочетова, если брать нравы 1920-х. А парады физкультурников в 30-е наводят на сопоставления с олимпийским "Триумфом воли" в Германии. Кочетов и здесь видел подтасовки антисталинистов: «Я перевожу с французского. Слушайте! «Не даром же в Германии говорят о „медхенвундер“ – немецком „девичьем чуде“, которое приятно изменило внешность девушки. Она все меньше походит на мускулистую валькирию, которую так ценили нацисты и сходство с которой объяснялось злоупотреблением картофелем и спортом». Это статья французского журналиста о неонацизме в ФРГ. Как вам она нравится? То, что говорят о немках, ваш парнишка приложил к нашим девчонкам, да еще и культ личности приплёл».
С.С. Смирнов, автор книги о Брестской крепости, значится среди сторонников И.С. Глазунова. В книге Льва Колодного ещё одним таким покровителем зовётся Алексей Аджубей – «всесильный» член ЦК КПСС, редактор «Известий», зять Хрущёва, автор перестроечных мемуаров «Те десять лет», не дающих повода относить его к националистически настроенным советским верхам. Участие такого лица могло бросать на Глазунова тень сомнений. По хронике жизни, на один 1962 г. приходится и знакомство с Аджубеем, и портрет Смирнова, и основание клуба «Родина».
Какие-то основания нашёл Солоухин для присоединения к эмигранту Голомштоку в подозрении о сотрудничестве Глазунова с КГБ. В 1976 г., когда дописывалась «Последняя ступень», эмигрант Голомшток отправил в гамбургский суд письмо: «его двойная жизнь, его принадлежность к КГБ не вызывала сомнений» в «московских художественных кругах». Причём не только в еврейских кругах, поскольку В. Чивилихин, чьё произведение даст наименование характерному обществу «Память», в дневнике за 1966 г. записал подозрения Глазунова в провокации, обсуждаемые с другим писателем патриотического направления Леонидом Леоновым [Л. Колодный «Любовь и ненависть Ильи Глазунова» М.: Голос, 1998, с.407, 493-494].
Леонов был одним из первых читателей «Последней ступени». Но не принимали ли они за провокацию, по советской привычке всего бояться, монархическую смелость Глазунова, продвигавшего национальную идею при каждой возможности?
Леонид Бородин значительно дополнил имеющиеся описания взаимоотношений художника с властями: его квартира постоянно была под наблюдением у КГБ, т.к. Глазунов постоянно собирал у себя людей, потенциально полезных русскому делу. Глазунов помогал очень многим из собственных средств, включая Бородина. Глава МВД Щёлоков, по утверждению Бородина, сочувствовал Глазунову и даже находился с ним в дружеских отношениях, а художник служил в академии МВД и имел от министерства удостоверение [Л.И. Бородин «Без выбора» // «Москва», 2003, №8].
Михаилу Лобанову Илья Глазунов дарил книгу А.И. Солженицына «Ленин в Цюрихе», а когда Лобанов с перепуга засомневался, брать ли, Глазунов назвал колебания советской трусостью, пообещав отказаться от знакомства, если Лобанов его выдаст. Так Глазунов вёл антисоветскую проработку в творческих кругах. Лобанов оценил его как «феноменального во многих отношениях художника и человека» [М.П. Лобанов «Твердыня духа» М.: Институт русской цивилизации, 2010, с.464].
К писателю Кочетову Лобанов относился критически, и это было взаимно. Еврея Пастернака Лобанов считал себе куда более близким по духу, чем коммуниста Кочетова, вопреки этнической близости [В.Г. Бондаренко «Русский вызов» М.: Институт русской цивилизации, 2011, с.425].