С.В. Зверев
Сравнительные характеристики версий Екатеринбургского злодеяния 1918 г.
Часть 2.
Британский консул Томас Престон.
Стр.8
Покуда Александр Авдонин оказался способен заведомо неверно приписать Юровскому версию, возникшую только в 1960-е усилиями М.А. Медведева, о реальном отношении к расстрелу которого Юровский никогда не писал, то значит, авторитетом Юровского нужно было эту сомнительную версию подкрепить. Такой письменный подлог накладывает тень подозрений и на открытые останки, с натягом подводимые под ту же версию 60-х.
Дитерихсу известны имена Никулина и Кабанова, причём их отношение к расстрелу устанавливалось через несомненное для следствия участие в расстреле разводящего Анатолия Якимова. Эту фамилию почему-то не приводит никто в СССР, но всплывает совершенно лишний М.А. Медведев.
Подобно тому, как показания на П.С. Медведева дала его жена Мария ещё до поимки 11 февраля 1919 г. в Перми, следствие загодя располагало рассказом сестры А. Якимова, а сам он был схвачен 2 апреля. Следствие основывалось на показаниях Якимова и его сестры равноценно с данными П. Медведева и его жены. Дитерихс даже зовёт показания А. Якимова самыми точными, т.к. он приводит те дополнительные фамилии Никулина и Кабанова.
Однако в своих показаниях Якимов отрицает собственную причастность к казни, вопреки словам его сестры, и приводит две фамилии участников, которые нигде более не фигурируют: Клещев и Дерябин. Дитерихс не нашёл нужным привести показания Якимова в полном виде и не назвал Клещева и Дерябина участниками убийства. Стало быть, в действительности, Дитерихс не счёл его рассказ полностью достоверным, а только в том, что касалось Никулина. В книге Дитерихса фамилия Клещева не названа совсем, а Дерябин есть в списке из 29 человек команды Якимова, которая пополнила тюремную охрану дома Ипатьева в конце мая.
Леметин передавал Сергееву рассказ Стрекотина об участии в казни Юровского, Павла Медведева и латышей. Проскуряков настаивает на том же: «Андрей Стрекотин стоял у пулемёта в нижних комнатах. Это я очень хорошо помню. Он всё обязательно видел» [«Гибель Царской Семьи» Франкфурт-на-Майне: Посев, 1987, с.277].
Но имя Стрекотина в качестве участника убийства или наблюдателя отсутствует в советских версиях.
Дитерихс приводит из показаний Якимова: «5 латышей и 5 русских из внутренней охраны, в том числе и Никулин». Расшифровку генерал даёт так: «из пяти палачей нерусских известны фамилии трех: латыш Лякс, мадьяр Вархат и Рудольф Лашер. Называли еще фамилию латыша Берзина, но утверждать, что таковой был в составе внутренней охраны — нельзя». Удостоверить и тут ничего не удалось.
Невозможность установить личность участников убийства закономерно приводит к мысли П.В. Мультатули об особой приезжей команде убийц, которую никто из тюремщиков не знал.
Мне видится ещё один допустимый вариант, кажущийся чем-то предпочтительнее, т.к. он практически исключает домыслы, основываясь на имеющемся удостоверяемом минимуме. А именно: подлинными участниками убийства следует назвать едва ли только одних Юровского и Ермакова. Остальные, даже если получили оружие, фактически оказались не задействованы в убийстве или же их участие осталось минимальным.
П.В. Мультатули в книге «Свидетельствуя» пришёл к выводу, что все те откровения с 1919 г. по 1965-й в принципе несочетаемы между собой и доказывают только одно: неучастие большинства тех лиц в злодеянии или сокрытие главными из них правды. По сравнению с его разбором данных, и с тем, каковой сделан по вопросу правдивости П.С. Медведева и его причастности, произвольные суждения Ю.А. Жука в «Вопросительных знаках» оказываются ничего не стоящими. Виктор Корн также всяко-разно демонстрирует недостоверность показаний самозванцев в 1960-е, но собственный его список по фальшивке И. Мейера ничем не лучше.
Тут многое как в ситуации вокруг убийства Императора Петра III: сомнения вызывают рассказы, в которых «не чувствуется непосредственного впечатления, зато слишком много общих мест». Так с М. Медведевым, который просто воспроизводит тексты П. Медведева и Я. Юровского. В отношении Петра III аналогичный полный разнобой в описании убийства, касающийся личностей убийц, приёмов совершения преступления, заказчиков, времени и месте смерти сделал возможным появление версии о том, что в действительности никто не убивал Петра III 3 (или 6) июля 1762 г. [М.А. Крючкова «Триумф Мельпомены. Убийство Петра III в Ропше как политический спектакль» М.: Русскiй Мiръ, 2013, с.33, 93, 269].
Версия временного (до 6 июля) спасения Петра III (полностью устраняющая вину Екатерины II в его смерти) имеет явную аналогию с предположениями Саммерса и Мангольда, сделанными ввиду сильного недоверия к используемым следователем Н.А. Соколовым свидетельствам. Но несочетаемость показаний 1918-1919 с признаниями 1963-1965 скорее приводит к другому способу убийства, чем к версии спасения.
Если следовать предположению П.В. Мультатули, Павел Медведев с одной стороны, не принимал участия в убийстве, с другой – передавал описание преступления, несколько отдалённое от действительной. Показания против Медведева опрошенных ещё в 1918 г. лиц, включая его жену, столь же противоречивы и неубедительны. Но эти показания, безусловно, служили поводом для усиленного давления на П.С. Медведева с требованием полного сознания для окончательного прояснения картины преступления.
Престон не смог бы сказать о пытках, не имей источника, прямо относящегося к расследованию. Следовательно, никуда не деться от связи Белоцерковского с Престоном. Именно к ней могут относиться данные Ласье о слишком близких компрометирующих отношениях следствия с представителями Антанты. Или же – к Ч. Эллиоту.
Касвинов приводил из фондов ЦГАОР очень близко ко времени смерти Медведева такой рапорт министра иностранных дел адмирала Колчака И.И. Сукина: «11 февраля 1919 г. №322. Омск. Управляющему делами Министерства иностранных дел Г.Г. Тельбергу. Милостивый государь Генрих Густавович! Выясняется необходимость [!] сообщить материалы по делу об убийстве царя не только [!] английскому высокому комиссару Чарльзу Эллиоту, но и заместителю французского высокого комиссара г-ну Мартеллю. Последний передаст их шифром в Париж, Вашингтон и Лондон. Подпись: Сукин, следователь» [М.К. Касвинов «Двадцать три ступени вниз» Фрунзе: Кыргызстан, 1990, с.47-48].
Хотя в исторической литературе, в отличие от данных о политическом влиянии Престона и Эллиота, не имеется достаточного числа сведений по Мартеллю, ввиду его кратковременного пребывания в Сибири, стоит отметить, что атаман Краснов приводил в своём романе распространявшиеся к 1920 г. сведения о его личности: «Граф де Мартелль – видный масон. Не коньячный, конечно, а генерал… Он приехал к адмиралу Колчаку – и… чехо-словаки изменили, а генерал Жанен предал на смерть Колчака. Настало время нажать кнопку – её нажали – и Колчака не стало. Перед крушением Деникина Мартелль был у него. Теперь он едет к Врангелю» [П.Н. Краснов «От Двуглавого Орла к красному знамени» М.: Айрис-пресс, 2005, Кн.2, с.429].
Тот же мотив использовал через год после выхода романа Краснова эмигрантский публицист. «Начиная с 1919, меня крайне интересовал граф де Мартель, французский верховный комиссар для белых армий и для лимитрофов. Есть ли что-нибудь роковое в его лице, в голосе, в манерах? Оказывается, ничего: обычный французский дипломат, архилюбезный, архикрасноречивый, архипредупредительный. Никакой угловатости, никакой отличительности, никакого особенного поворота зрачка... А между тем этот человек был определённым джеттаторэ. С его приездом в Сибирь счастье изменило Колчаку – начался развал, закончившийся иркутской трагедией. С его приездом в Закавказье кончается кратковременное цветение южных республик: падает Баку, агонизирует Тифлис и де Мартель переезжает в Крым» [А. Ветлугин «Герои и воображаемые портреты» Берлин: Русское творчество, 1922, с.168].
Ветлугин (Рыдзюн) зовёт этого Каменного Гостя не причиной беды, а её вестником, и нарочито отодвигается от знаменитого романа Краснова, ссылаясь на собственное мнение годами ранее. Поскольку в 1919 г. Ветлугин и Краснов оба некоторое время проживали в Батуме, возможно их взаимное информационное влияние как в ту, так и в другую сторону, а также наличие общего источника.
Не преувеличивая сверх необходимого исторической точности содержания романов Петра Краснова, очень во многом, но не во всём верного, стоит отметить существование таких данных, не выдуманных самим автором, а заимствованных и сочтённых важными.
Как отмечает Г.К. Гинс про адмирала Колчака: «голова его была полна антимасонских настроений. Он уже готов был видеть масонов и среди окружающих, и в Директории, и среди членов иностранных миссий». Не «Протоколы сионских мудрецов» создавали такие воззрения, нет, именно популярность «Протоколов» вызвана реально сознаваемым опасным масонским политическим влиянием. А.В. Колчак с такими союзниками осенью 1919 г. стал лучшего мнения о Германии: «Ориентацию менять, что ли? – с каким-то отчаянием вырвалось у него» [Г.К. Гинс «Сибирь, союзники и Колчак» М.: Айрис-пресс, 2013, с.464, 478].
В современной краткой справке даётся информация о графе Мартелле, несколько согласующаяся с данными Краснова. «В 1919 г. – сторонник сепаратных переговоров Франции с большевиками» http://www.hrono.ru/biograf/bio_m/martel_de.html
Подписанный Мартеллем с Врангелем осенью 1920 г. относительно эвакуируемых русских «договор о покровительстве не был приведён в действие», блокада большевиков была прекращена, правительство Франции отказалось от возложенных на себя обязательств перед Врангелем [П. Ковалевский «Последнее русское правительство» // «Часовой», 1986, №658, с.11].
В декабре 1921 г. меньшевик Мартов отмечал: «за эсеров хлопотал настойчиво французский посол de Martel» (Ю.О. Мартов «Письма и документы»).
Следовательно, отношения с такими лицами как Мартелль, Эллиот или Престон действительно компрометировали следствие.
Саммерс и Мангольд пишут: «насильственная смерть Медведева не имела никакого смысла, если он был действительно свидетелем убийства» (с.125).
Это всего одно из допустимых предположений. Пытки слишком часто используют к свидетелям, нежелающим идти на откровенность (а откровенность авторы «Досье» увидели в показаниях Медведева). Признание грозило смертью, отсюда уход в отказ, и – пытки. Но если предположить чью-то заинтересованность именно в смерти, то можно ориентироваться на мнение Дитерихса о сокрытии Павлом Медведевым всей правды об убийстве. Тогда в смерти его будет заинтересован тот, кто не желает, чтобы правда всплыла.
Томас Престон, выдвигавший недостоверные описания своих отношений с красными, относится именно к этой категории.
Ссылка Престона на рассказ Белоцерковского в эмиграции, если интервьюеры всё правильно записали, – дезинформация, с целью скрыть собственную причастность к расследованию, того требовали интересы Престона. Насколько это поддаётся выяснению, Белоцерковский не сопутствовал ему в Литве или Британии. Он принимал участие в организации отделов РОВС в Китае в 30-е [В.В. Марковчин «Три атамана» М.: Звонница, 2003, с.210].
Белоцерковский находился там с самого начала 1920-х, когда он вошёл в «Монархический центр» вместе с дальневосточным политиком В.Ф. Ивановым [«Русская военная эмиграция» М.: Гея, 1998, Т.1, Кн.2, с.470].
В.Ф. Иванов был из тех монархистов, которые обвиняли Британию в устроении февральской революции. В этом он не только повторял данные П.Г. Курлова и княгини Палей, но и добавил имя писателя Хью Уолпола. «Под флагом победы над врагом, английский посол в России, Бьюкенен, при участии начальника английской пропаганды, Гюге Вальпол, провёл русскую революцию. Исключительная роль английского посла в России Бьюкенена в организации февральской революции и тесная его связь с русскими масонами, которых он поддерживал морально и материально, доказана». То же самое дал опыт Белого Движения: «по проискам Англии были приняты меры к расчленению России, путём отторжения от неё окраин и насаждению на них английских и американских капиталов» [В.Ф. Иванов «Император Николай II» Харбин: Монархическое объединение, 1939, с.72-73].
Всё это приблизительно точно написано. Уолпол действительно возглавлял бюро пропаганды британского правительства в России. Чем именно он занимался в феврале, точно не установлено, но после переворота, по воспоминаниям Бьюкенена, Уолпол «просил, чтобы, выступая на митингах, я давал понять, что всем сердцем поддерживаю свершившуюся революцию. Я так и делал». Как именно был задействован Бьюкенен в заговоре Мильнера помимо предварительных связей с русскими сторонниками переворота, ещё предстоит выяснять. Не обязательно именно Бьюкенен руководил всеми, и даже скорее всего это был не он.
В 1921 г. сближение Белоцерковского с В.Ф. Ивановым не доказывает, что они оба тогда разделяли представления, изложенные в 1939 г. В начале 1919 г. Белоцерковский мог питать иллюзии относительно «помощи» Англии и сблизиться с Престоном, политическое значение которого делало сотрудничество консула с контрразведкой неминуемым. Монархистом Белоцерковский наверняка был и в начале 1919 г. Хотя нелегко точно установить, когда, например, М.К. Дитерихс придрейфовал от революционных увлечений 1917 г. к монархической политической программе книги «Убийство Царской Семьи».
В сентябре 1917 г. Керенский назначил его генерал-квартирмейстером Ставки. В таком качестве Дитерихс, по воспоминаниям командира ударного батальона, находившегося в Ставке, убеждал всех, в том числе Духонина: «волна большевизма неизбежна, как стихия; бороться против неё – это значит увеличивать число жертв. Она, как пламя, должна распространиться, чтобы спалить всё, что ей препятствует, но, не имея пищи для пожара, потухнет сама, и только тогда, но не раньше, тем, кто уцелеет, можно будет начать работу на восстановление разрушенного». Дитерихс гипнотизировал «Духонина своим убеждением, что выхода нет», находясь к Духонину «ближе всех» [В.К. Манакин «Последняя русская ставка» // «Донская волна» (Ростов-на-Дону), 1918, 25 ноября, №24, с.11].
То, что генерал Краснов, дерзостно искавший выхода, не складывая оружия до последней возможности, не получил подкреплений в походе на Петроград, виновна отнюдь не капитулянтская позиция Дитерихса, а то, что генерал-квартирмейстер оказался прав: тогда одолеть большевиков было невозможно. Но пытаться стоило всегда.
Дитерихс не являлся сторонником красных, т.к. отказался служить Крыленко сразу, 8 ноября 1917 г., однако в ту пору нет свидетельств его монархических настроений: очевидец П.Н. Врангель, историк П.Н. Милюков в целом подтверждают одно: Дитерихс поддерживал Керенского не через силу, как несомненный монархист Краснов, а «сохраняя полную лояльность», как выражается Деникин, видя в позиции Духонина и Дитерихса общий последовательный оппортунизм, примиренческое желание видеть межпартийное социалистическое правительство [А.И. Деникин «Очерки русской смуты» М.: Айрис-пресс, 2005, Кн.2, с.98, 140].
Нежелание борьбы вполне выразилось и в том, как Дитерихс отговаривал Духонина покидать Могилёв в качестве верховного главнокомандующего, не подчиняться Крыленко, как того желал Станкевич. Формально, конечно, Станкевич в споре ошибался, никакой борьбы Духонин как беглец не мог бы вести в прежнем качестве. Дитерихс следовал военной этике [В.Б. Станкевич «Воспоминания» М.: РГГУ, 1994, с.162].
Такая позиция привела к гибели Духонина, в чём не следует винить одного Дитерихса, т.к. Духонин сам принимал решения и нёс за них ответственность. Оставшись, а не убежав, Духонин смог навсегда утвердиться в качестве героя, а не всего-навсего приспешника Керенского. Но и здесь наблюдается размывание определённых убеждений революционным хаосом. Дитерихс не сторонник большевиков и не вполне ясно выраженный противник, он предпочитает компромиссы и следование за стихией событий, а не предопределение их.
То же самое можно заметить на Восточном фронте, где Дитерихс появляется во главе чехов. 18 августа 1918 г. во Владивостоке А.П. Будберг в дневнике сомнительной подлинности писал: «Толстов мне рассказал, что, когда началось разграбление магазинов, то он обратился к командующему чехами генералу Дитерихсу, надеясь на то, что тот – русский генерал генерального штаба; на жалобу Толстова, что чехи грабят, Дитерихс ответил: «и дальше будем поступать так же, у нас ничего нет, и взять нам неоткуда; русского же нам жалеть нечего»» [«От первого лица» М.: Патриот, 1990, с.144].
Чехи тогда явились главной антисоветской силой, и Дитерихс первоочерёдно держался за них. В ноябре 1918 г. Дитерихс определял себя: «прежде всего чешский доброволец». Только с весны 1919 г. Дитерихс выдвигается как главный оппонент Гайды, но всё равно остаётся настроен безусловно в пользу союзников, чего нельзя сказать про Иванова-Ринова и Сахарова [С.П. Мельгунов «Трагедия адмирала Колчака» М.: Айрис-пресс, 2004, Кн.1, с.449, Кн.2, с.132, 135, 311].
Когда произошёл переворот адмирала Колчака, Михаил Дитерихс в Уфе не торопился исполнить приказ об аресте эсеровского Комуча, по инерции ориентировался на прежнюю демократическую власть. Вместе с тем, Дитерихс покинул Чехословацкий корпус, который перешёл на охрану Транссибирской магистрали, перестав быть самой активной антибольшевицкой силой [В.Ж. Цветков «Михаил Константинович Дитерихс» // «Вопросы истории», 2013, №2, с.41].
До самого конца 1918 г. Дитерихс не переставал быть оппортунистом, признав Колчака и перейдя в его распоряжение, увидев, что Верховный Правитель устоял, возглавив все Белые силы.
Всё это необходимо выяснить ради важного вывода: 17 января 1919 г. Михаил Дитерихс получил назначение вести руководство расследованием Екатеринбургского злодеяния вовсе не за монархизм. Скорее за чехизм, антантизм и даже демократизм. Именно демократом его считали в конце года.
В эту последовательность поведения за 1918 г. вклинивается поступок, не подходящий для кажущегося чехиста-демократа. В сентябре от Дитерихса в его должности начальника штаба чехословацких войск поступила телеграмма военному министру Сибирского правительства. Дитерихс испрашивал 10 тыс. рублей сверх тех десяти тысяч, которые выделило Уральское областное правительство на розыск Царской Семьи. 19 сентября этот вопрос обсуждался в Административном совете [«Процесс над колчаковскими министрами» М.: МФД, 2003, с.76-77].
За этой телеграммой может крыться какая-то особая история, приведшая в результате Михаила Дитерихса к руководству расследованием. Едва ли сам генерал носил в себе стремление отыскать Царя и первый вызвался обеспечить организацию поисков.
Расследование убийства Царской Семьи сделало М.К. Дитерихса носителем монархической идеи.
Назначивший Дитерихса адмирал Колчак сам не был тем убеждённым и последовательным монархистом, каким стал Дитерихс уже после назначения. Историк С.П. Звягин считает, что среди американцев Колчак успел познакомиться «с преимуществами их государственного устройства и политической жизни», из-за чего, например, 18 февраля 1919 г., выступая в Перми, Колчак обещал основываться на демократическом принципе, насколько это не будет мешать войне. В начале июня адмирал повторил то же: «только суровые военные задачи заставляют иногда поступаться и в условиях борьбы вынуждают к временным мероприятиям власти, отступающим от таких начал демократизма, которые последовательно проводит в своей деятельности правительство». Мне не понятно, почему историк видит в приведённых словах Колчака «мысль о необходимости и целесообразности насилия» [С.П. Звягин «Правоохранительная политика А.В. Колчака» Кемерово: Кузбассвузиздат, 2001, с.50, 52].
Представление о каких-то американских преимуществах похоже на выдумку. В начале 1918 г. Колчак писал в автобиографии, что общественное мнение в США усмотрело «в большевизме идеологию российского демократизма» [В.В. Синюков «Александр Васильевич Колчак: учёный и патриот» М.: Наука, 2009, Ч.2, с.50].
Это не могло располагать адмирала Колчака к проамериканским ориентирам.
Джона Голдберг, историк, куда более осведомлённый о мнимых преимуществах США в правоохранительной сфере, пишет о времени посещения Штатов Колчаком в 1917 г.: «Ни одно из событий, произошедших в течение безумного правления Джо Маккарти, даже близко нельзя поставить с тем, что навязали Америке Вильсон и его прогрессивные коллеги». «В штате Висконсин государственный чиновник был осуждён на два с половиной года за критику в адрес развернутой Красным Крестом кампании по сбору средств. Голливудский продюсер был посажен на 10 лет за создание фильма, в котором изображались злодеяния британских войск во время американской революции. Один человек был привлечен к суду за то, что он в собственном доме рассуждал о том, почему он не желает покупать облигации «Займа свободы»». «В феврале 1919 года суд присяжных в городе Хаммонд, штат Индиана, всего за две минуты оправдал человека, который убил иммигранта, крикнувшего: «К чёрту Соединённые Штаты!». В 1920 году продавец магазина одежды в городе Уотербери, штат Коннектикут, получил шестимесячный тюремный срок за то, что назвал Ленина «одним из самых умных» лидеров в мире. Американка Роза Пастор Стоке была арестована, предстала перед судом и была осуждена за то, что сказала, обращаясь к группе женщин: «Я за народ, а правительство за спекулянтов»» [Д. Голдберг «Либеральный фашизм» М.: Рид Групп, 2012, с.122, 125].
Таких примеров насчитывались десятки тысяч по новому военному закону. Однако в Штатах сверх того процветал суд Линча, в силу чего, когда агент Уолл-стрита в России Р. Робинс к осени 1917 г. добился у банкира У. Томпсона финансирования Временного правительства, А. Буллард замечал: в американском штате Монтана «носителей таких крамольных идей, как А.Ф. Керенский, вешали без суда и следствия как “нежелательных граждан”» [С.В. Листиков «США и революционная Россия» М.: Наука, 2006, с.393].
Т.е., Джон Рид нисколько не кривил: «за всё время войны во исполнение закона о шпионаже было осуждено не более дюжины германских агентов, но зато тюрьмы были переполнены осуждёнными по этому закону тысячами американских социалистов», – включая туда и самого Джона Рида [И.А. Белявская «Теодор Рузвельт и общественно-политическая жизнь США» М.: Наука, 1978, с.283].
Да и когда война окончилась, в 1919-1920 гг., как писал заместитель министра труда США Л. Пост, чья книга вышла в 1923 г. в Чикаго, арестованных иностранцев сгоняли «вместо иммиграционных пунктов в тайные места», где подвергали их «различного рода пыткам» [«Дипкурьеры» М.: Политиздат, 1973, с.43].
Наличие не то что у информационно искалеченных граждан СССР или детей поколения 1990-х, мифа о каких-то достоинствах американской демократии и самого демократического принципа, а у историка, который собрал всю литературу о правлении Колчака – и ровно ничего о политике Вильсона – приводит к полной неспособности понять смысл исторического процесса в его политическом выражении. Заявленный в предисловии метод исторических параллелей не применялся С.П. Звягиным за пределами русских регионов – что всегда характерно для ложной демократической апологетики.
Демократический принцип заключается в народовластии, каковое осуществляется путём голосования. Именно от него временно отступает А.В. Колчак в силу необходимости вести войну, обещая демократию, т.е. Верховную власть народного голосования, только после победы. Насилие следует отличать от применения силы, однако принципы демократии не имеют ни малейшего отношения к охране права и никак не могут быть полностью отождествлены.
С.П. Звягин смешал политический принцип выборности с необходимостью применения силы при ведении военных действий и для пресечения активности, подрывающей политической строй, осуществляющий эти действия, смешал с третьей отдельной правовой стороной и законностью, которую декларировал А.В. Колчак. Так С.П. Звягин увидел в объявленном несоблюдении демократических принципов санкцию на нарушение законности. Если таковой терминологический абсурд разделял А.В. Колчак, то С.П. Звягин должен был не согласиться со смешением демократии и права, а не повторять ошибку. Однако приведённые суждения Колчака скорее указывают на приписывание историком адмиралу собственной ошибки терминологической демократизации правоохранения.
На самом деле адмирал Колчак повторял мысли, выраженные 17 августа 1918 г. в Томске Гришиным-Алмазовом Областной Думе: «Нужна твёрдая власть, которой население верило бы, которую слушалось бы, на которую оно могло опереться; если такая власть будет – нам ничто не страшно. Может, мне зададут вопрос, почему я ничего не сказал о народоправстве? Но ведь народоправство есть та самая идея, за которую армия борется, умирает. На наших знамёнах написано тоже, что и на ваших: «Учредительное Собрание». Армию в нежелании народоправства заподозрить нельзя, она отвечает на это своей кровью, однако армия понимает, что бывают моменты государственной жизни, когда если не вполне, то отчасти приходится поступаться самыми дорогими лозунгами. Я говорю смело, открыто, в данный момент идея народоправства в полном объёме, впредь до успокоения средство непригодное, слишком сильное [!] могущее расшатать надорванный организм больной России» [«Сибирский Вестник» (Омск), 1918, 21 августа, №4, с.2].
В статье В.И. Шишкина о генерале Гришине-Алмазове эта речь приведена по стенографическому отчёту в другой редакции, но смысл один. Историк увидел постепенный переход Гришина на более правые политические позиции, характерный для деятелей Белого Движения [«Контрреволюция на востоке России» Новосибирск, 2009, с.184-195].
Все говорили о демократизме в том смысле: «основным признаком демократизма» является «участие народных масс в государственном управлении судьбами страны». Замечался также другой показатель: «демократизируется не только управление, демократизация совершается во всех сферах общественной жизни, причём особенно жестокая война идёт в сфере имущественных отношений» [«Курганская свободная мысль», 1919, 2 февраля, №29].
Демократия понимается как принцип равенства, воплощаемый в народоправстве. Сверх того, уравнительная демократизация в имущественной сфере означает войну – передел собственности, насильственные захваты по формуле «грабь награбленное». Следовательно, февралистские мысли о демократизации в колчаковских газетах оправдывали насилие, а вовсе не отступления от демократизма.
«Разнузданность» этой демократической печати в Сибири критики воцарившейся свободы слова летом 1919 г. сравнивали с безумием разбойника. Эти совершенно справедливые суждения считал отвратительными поклонник народовольцев, оказавшийся совершенно несостоятельным политиком в чужом для него стане Белых Владимир Крутовский. В мае 1919 г. Крутовский называл предателями сибирского дела министров Вологодского и Серебренникова за заслуженный разгром Сибирской Областной думы – демократия и контрреволюция никак не уживались [А.В. Броднева «Кто Вы, доктор Крутовский?» Красноярск, 2014, с.264].
Произнося речь в Екатеринбурге, Верховный правитель излагал всё ту же руководящую мысль: «безвозвратно прошло то время, когда власть могла себя противопоставлять общественности, как силе ей чуждой и даже враждебной. Новая свободная Россия должна строиться на фундаменте единения власти и общественности». Временным отступлением от такого демократизма было объявлено следующее: «большевизм справа, базирующийся на монархических принципах, но, в сущности, имеющий с монархизмом столько же общего, сколько большевизм слева имеет общего с демократизмом, и подрывающий государственные основы страны – ещё много времени после этого потребуют упорной борьбы с собой. Я не мыслю себе будущего её строя иначе, как демократическим. И не может он быть иным» [Г.К. Гинс «Сибирь, союзники и Колчак» Пекин, 1921, Т. II, с.126].
Т.е., А.В. Колчак проговаривался, что в данный момент наступившее единение с общественностью является демократической демагогией, ибо никакой единой общественности нет. Не считая даже большевизма, поскольку сторонники конституционной партии являются противниками эсеровской партии, а монархические настроения безусловно враждебны тем и другим, то, если, настанет, например, единение с эсерами, но будет вражда с остальной общественностью, и т.д. Сами эсеры раскололись по меньшей мере на три враждующих блока.
Время антидемократической борьбы с общественностью, стало быть, не минуло. Неудача адмирала Колчака в объединении общественности на антимонархической платформе доказала ошибочность и смертельную опасность проведения демократических принципов.
Весьма точно провал политики А.В. Колчака сформулировал историк В.В. Журавлёв: «боясь “пойти по пути реакции”, они неизбежно скатывались на “гибельный путь партийности”. Мало провозгласить диктатуру, нужно иметь волю её осуществить». В Белой Сибири «не проявили необходимой последовательности» [«Гражданская война в Сибири» Красноярск: КГУ, 1999, с.41].